Джудит Леннокс - Следы на песке Страница 33

В феврале Фейт получила письмо от Николь.

«Фейт, я беременна. Выгляжу ужасно, и меня все время тошнит».

Налеты продолжались; как все лондонцы, Фейт радовалась плохой погоде и боялась чистого неба и полной луны — «луны бомбардировщиков». Не в состоянии противостоять разрушительному действию долгих, постоянно прерываемых сиреной ночей, дом на Махония-роуд увядал, словно старуха, которая пытается казаться величественной. Ни одного целого окна не осталось; у Фейт уже не было сил заменять разбитые стекла фанерой, так что холодный ветер и снег с дождем беспрепятственно гуляли по комнатам. По дряхлым стенам, словно виноградные лозы, змеились причудливые трещины, лестница рассохлась, и между стеной и ступеньками зияли широкие щели. Потолок в одной из спален осыпался, и дождь, проникая сквозь дыры в черепице, оставлял на полу вязкие кучки сырой штукатурки. Фейт порой казалось, что этот дом олицетворяет собой Лондон 1941 года; его можно было сравнить с изуродованными бомбежками вымершими улицами.

Недостаток продуктов и перебои с водой перестали иметь значение. Важно было только одно — просыпаясь, знать, что твои близкие в безопасности. Поэтому вехами в жизни Фейт стали приезды Руфуса и Ральфа, письма от Николь, Поппи и Джейка, щебетание девушек на станции «скорой помощи» и случайные встречи с Гаем у развалин разбомбленного дома.

Как-то ночью, когда они возвращались из больницы на станцию, Банти вдруг схватила Фейт за руку.

— Полминутки. Мой дом в двух шагах. Заскочу посмотреть, как там маман.

— Разве она не в убежище?

— Она туда не ходит. Говорит, слишком тесно. А подвал у нас наполовину затоплен водой. Так что она прячется под лестницей. Через секунду вернусь.

Банти выскользнула из кабины. Фейт проводила взглядом ее приземистую фигурку, освещенную багровым заревом в небе, потом открыла дверцу и полезла в карман за сигаретами. Этот налет был особенно мощным, и в ночном воздухе плотной завесой стояла кирпичная пыль. Бомба упала, когда Фейт зажигала спичку. Раздался свист, будто кто-то втягивал воздух через гигантскую соломинку для коктейля, сверкнула вспышка огня, сопровождаемая таким грохотом, что Фейт на мгновение отключилась. Открыв глаза, она обнаружила, что лежит в грязи лицом вниз, отброшенная взрывной волной к каменной стене, окружающей чей-то сад. Воздух был похож на густой суп из пыли; в одной руке Фейт по-прежнему была сигарета, в другой — спичка. Она с трудом села и заморгала. Перед глазами у нее плясали разноцветные искры, все звуки — грохот падающих стен, рев бомбардировщиков, крики людей — воспринимались как через вату.

Фейт поднялась на ноги. «Банти!» — подумала она и начала оглядываться в надежде увидеть подругу. Пейзаж изменился до неузнаваемости, дорога и дом стали совершенно иными, чем всего несколько мгновений назад. Фейт вернулась к машине. Вместо окон торчали острые осколки стекол. Она попыталась восстановить в памяти картину, предшествовавшую взрыву. Ей удалось вспомнить, как она сидела в машине и смотрела на Банти, бегущую по тротуару, и она пошла по разбомбленной улице тем же путем, взбираясь на кучи камней, огибая огромную воронку, оставленную снарядом. Фейт звала Банти, но голос ее звучал глухо — густой от пыли воздух не пропускал звуков. На одной стороне улицы бушевал пожар, так ярко, что ей даже не нужно было зажигать фонарь. Затуманенное сознание Фейт отказывалось связывать это зрелище с тем, что она видела всего десять минут назад.

Она углядела обрывок материи под грудой кирпичей и узнала клетчатое пальто, которое было на Банти в эту ночь. Опустившись на колени, Фейт начала руками разгребать завал. Она тут же изодрала пальцы в кровь, но даже не почувствовала боли. Над нею громоздились развалины дома, зазубренные остатки стен, словно изорванные листы бумаги, белели при лунном свете. Фейт отчаянно расшвыривала кирпичи, обломки черепицы, куски ковра и обивки. Казалось, она роет так уже целую вечность, как вдруг кто-то коснулся ее плеча и сказал:

— Оставьте ее, мисс. Здесь небезопасно.

Она стряхнула чужую руку со своего плеча и снова вцепилась в кирпич. «Ботинок Банти», — подумала она, увидев высокий кожаный бот. Банти всегда тщательно следила за своей обувью. Фейт вытерла запыленную, поцарапанную кожу рукавом пальто.

Мужчина снова дотронулся до ее плеча. Подняв взгляд, она увидела его каску и нашивки патрульного.

— Я говорю, вам надо уходить отсюда, мисс. Такая судьба может постичь любого из нас.

Она гневно ответила:

— Я должна достать ее отсюда.

— Это ваша подруга?

Фейт не ответила. Полицейский наклонился, пощупал запястье Банти, торчавшее из-под обломков, и мягко сказал:

— Здесь уже ничего нельзя поделать, дочка. И ведь твоей подруге не хотелось бы, чтобы ты из-за нее пострадала, верно? Вот и спасатели идут. Они ее достанут, обещаю тебе.

Фейт дала ему увести себя от разрушенного здания. Она никак не могла связать в единое целое события, следовавшие одно за другим. Вот она смотрит, как Банти бежит к дому — «Заскочу посмотреть, как там маман. Через секунду вернусь», — и потом падает бомба. Невозможно поверить, что за эти несколько мгновений Банти не стало. Фейт видела смерть и раньше, сотни раз, но до сих пор никто из ее знакомых не умирал. Какая-то женщина сунула ей кружку чая в окровавленные руки, и Фейт уставилась в кружку, наблюдая за тем, как жидкость качается в ее дрожащих пальцах. Она все смотрела на чай, пока мужчины растаскивали обвалившиеся потолочные балки и половицы. И поверила в смерть Банти лишь после того, как увидела, как безжизненно болтаются ее руки и ноги и как страшно закинута назад голова.

После гибели Банти все стало другим. Уверенность в завтрашнем дне покинула Фейт. Она знала теперь, что не может, засыпая, рассчитывать на то, что снова проснется. И не способна предугадать, когда смерть, словно тать в ночи, унесет ее друзей или близких. Ее способность засыпать в любое время в любом месте исчезла. Когда же Фейт засыпала, ей снились кошмары. Хотя она никогда не была суеверной, теперь каждый вечер, уходя из дома и запирая дверь, она бормотала заклинания, и повторяла тот же ритуал утром, страшась хоть на самую малость отступить от той последовательности действий, которая, казалось, хранила ее. Она боялась, что везение, к которому она относилась как к чему-то естественному, ее покинет. Она стала надевать браслет, который Ральф когда-то купил ей в Италии, и когда в одну из ночей забыла его дома, то нисколько не сомневалась, что до рассвета ей не дожить. Когда забрезжила заря, она посмеялась над собой, но страх не ушел окончательно и продолжал сверлить ее душу.

19 марта, в ночь самого тяжелого налета, случилось нечто, что напугало Фейт еще больше. Она сидела на станции «скорой помощи», и тут зазвонил телефон: ее вызывали на выезд. А в следующее мгновение, как показалось Фейт, уже настало утро, и она стояла на крыльце дома на Махония-роуд и открывала ключом замок. Она не имела ни малейшего представления о том, как прошли часы между этими двумя событиями. Все воспоминания о них стерлись. Войдя в дом, Фейт обнаружила на кухонном столе буханку хлеба и нож — значит, ночью она заходила домой перекусить, как иногда делала. Когда вечером этого дня она вернулась на работу, никто ее не расспрашивал, не бросал на нее странных взглядов, поэтому она решила, что предыдущее ее дежурство прошло нормально. Но ее беспокоила зияющая дыра в памяти, которую она, как ни старалась, так и не смогла ничем заполнить.

То же самое повторилось неделю спустя. Снова несколько часов пропали, словно кто-то выстриг их ножницами из ее жизни. Первый провал в памяти Фейт еще могла считать случайностью, временным помрачением, но во второй раз серьезно встревожилась. Ей стало ясно, что она сходит с ума, что у нее что-то не в порядке с головой. Она вспомнила, как один из Квартирантов, который вел себя все более странно даже для Квартиранта, кончил тем, что попал в сумасшедший дом в Базеле. Они с Ральфом однажды навещали его; теперь в самые тяжкие моменты она видела себя в длинной больничной палате с железными решетками на окнах. Фейт понимала, что ей нужно показаться врачу, но боялась. У нее появилась привычка каждые десять минут смотреть на часы, чтобы «зафиксировать» себя во времени и не допустить повторения пугающего провала.

Минден-Холл, куда направили служить Джейка, был громоздким квадратным викторианским особняком, который угрюмо возвышался над негостеприимными северными вересковыми пустошами. Сборные домики из гофрированного железа окружали особняк, выглядывая из травы, словно толстые черные жабы. В них было постоянно холодно, а на лужайках хлюпала дождевая вода. Первый день в Минден-Холле показался Джейку целой неделей, а первая неделя — месяцем. Те полтора года, что он воевал в Испании, были скучными, холодными, сырыми и, приходится признать, совершенно бесплодными, но Минден-Холл и бесконечный шелест бумаг, которые, похоже, судил ему жребий, по части бесплодности перещеголяли бы любую Испанию.