Синклер Льюис - Том 5. Энн Виккерс Страница 33

Но он ничего не сказал. Он был бледен и глядел на нее с немой мольбой. Чуть заметно дрожа, он молча обнял ее, поцеловал, подвел за руку к продавленному дивану, усадил и, сев рядом, все так же молча доверчиво обвил ее рукой. После целой ночи и целого дня непрерывного возбуждения ей стало покойно от его близости. И его поцелуй и ее ответный поцелуй казались чем-то само собой разумеющимся. А когда они, обнявшись, лежали рядом, он не был неловок, шаблонен и смешон, как Глен Харджис. Он нежно подложил ей ладонь под щеку и тихонько говорил о том, что они будут делать после войны… Учиться в Лондоне, жить в Блумсбери и гулять по Хай-Уайкомб… Изучать сельское хозяйство на Среднем Западе и его перспективы и не просто чертить диаграммы, а действительно делать что-то для человечества, что стало бы классикой, как работы Брайса.

На этот раз он сам заметил, что уже девять часов. И с мягким тактом, не спрашивая, хочет ли она куда-нибудь пойти, он просто заказал обед. И когда официант убрал последний поднос, она прикорнула в его объятиях так естественно, как будто они были близки уже много месяцев. «Как просто, как хорошо, как безмятежно», — думала она в полудреме, а его нервные пальцы касались ее губ, гладили шею.

В течение десяти дней (каким-то чудом ему удалось продлить отпуск, но как именно — он не объяснил) они встречались днем, когда только могли, и проводили вместе все вечера. Если обитатели народного дома и удивлялись тому, что безукоризненно пунктуальная мисс Виккерс стала возвращаться столь поздно, никто ничего не говорил, так как Энн обрывала всякие шутки местных либералов, любивших посплетничать.

Так захватывающе было, позавтракав тайком где-нибудь в еврейском ресторанчике, через шесть часов встретиться снова за обедом в отеле «Эдмонд», или в итальянском кафе, или в «Бреворте» с его космополитичной, но благовоспитанной богемой. За эти шесть часов они придумывали столько вещей, которые им нужно было сказать друг другу, что еле-еле сдерживали себя, чтобы тут же не броситься к телефону. И все это было очень важно и волнующе. Например, что она удивительно похожа на Этель Барримор;[85] что он просто обязан прочесть «Этан Фроум»;[86] что он прекрасно может без ущерба для самоуважения перевестись в какой-нибудь из отделов, ведающих моральным состоянием войск; что ее идея ходить в спортивный зал для регулярной гимнастики — сущая чепуха, ноги у нее и без того стройные, а он, кстати, невысокого мнения о тощих ультрасовременных девицах; что гениальность Бетховена не мешает ценить Моцарта; что танки, должно быть, страшнее пулеметного огня; что Индустриальные Рабочие Мира[87] более последовательны, чем Американская Федерация Труда;[88] что миссис Базен Уэверли, председательница Объединенных Благотворительных Обществ Кливленда, ужасно льстивая интриганка; что зелено-лиловая пижама Лейфа уродлива и смешна; что их мечта — побывать в Зеленых Горах…[89] А в общем, когда они сидят друг против друга за столом, усыпанным табачным пеплом, нет ни одной темы, заслуживающей серьезного обсуждения, кроме их собственных интересных персон.

Она встретила его в дверях обветшалого дома, в старом шумном городе, в туманный день, в расплывчатом свете фонарей; во всем этом было что-то запретное и волнующее; они ускользнули вместе и пили чай в своем тайном уголке.

Это происходило на Сидер-стрит, где у него было какое-то таинственное дело с биржевым маклером, в одном из тех кварталов Нью-Йорка, где в свинцово — серые дни извилистые улицы чем-то напоминают Лондон.

Лейф остановился, услыхав скрипучий голос нищенки с корзиной соленых крендельков, и сунул ей в руку четверть доллара.

— Так-то ты думаешь добиться социальных реформ — поощряя нищенство и паразитизм! — сказала Энн.

— Я знаю! Просто мне захотелось дать что-нибудь кому-нибудь, не думая о пользе, — пролить жертвенное вино перед алтарем, чтобы рассказать богам, как я счастлив, что нашел тебя!

Однажды она пришла пораньше днем, так как потом они могли увидеться только в девять вечера, и принесла несколько красных роз. Он уставился на них, и на его глаза навернулись слезы!

— Еще ни одна девушка не приносила мне цветов! Я никогда не слышал, чтобы женщина дарила цветы мужчине! — воскликнул он.

Им захотелось переставить в его номере мебель так, чтобы создать подобие домашнего уюта. Во время дебатов, следует ли дивану стоять у стены рядом с радиатором, дело чуть не дошло до ссоры. Надрываясь и пыхтя «заноси свой конец!», они подняли диван и попытались пристроить его в углу рядом с дверью.

Безнадежно!

Гостиная обладала sui generis,[90] наподобие фордовского автомобиля, и ничто не могло ее изменить. Но зато Энн купила на Малбери-стрит майоликовый кофейный сервиз, и они пили из него кофе, и Лейф ликовал:

— Подумай! Эта комната — первое из наших гнездышек, которые у нас с тобой будут во всех концах земли!

Когда-то она вычитала у Уэллса фразу: «смешные и милые непристойности быта»-и возмутилась со всей чопорностью, достойной Пойнт-Ройяла и Уобенеки. Теперь ей стали понятны эти слова. Она смеялась над носками Лейфа — нелепыми тряпочками, прикрепленными к потертым, но некогда сладострастно пурпурным подвязкам. Она смеялась над «спортивной» нижней рубашкой с уморительными висячими хвостиками, делавшей его похожим на маленького мальчика. Она смеялась над тем, что он с аккуратностью старой девы, под стать ее собственной, раскладывает на комоде гребенку, щетки, ножницы для ногтей и сапожный рожок строго параллельно друг другу и в то же время с чисто мужской неряшливостью стряхивает пепел прямо на пол.

Лейф был неравнодушен к красивым вещицам. Энн с готовностью восхищалась золотым портсигаром, платиновой цепочкой для часов, перстнем с огромным рубином, английскими офицерскими щетками, хрустальным флаконом в кожаном футляре, узким шведским карманным ножичком из вороненой стали. Но вот очень некрасивые старые шлепанцы из красного сафьяна, облезлые, со стоптанными задниками, растрогали ее до слез.

— Ах ты, бедняжка! Я буду умницей и пришлю тебе на рождество новые шлепанцы! — воскликнула она, нелепо прижимая туфли к груди. И тут же осеклась и внутренне сжалась. Где-то он будет на рождество? Уж, во всяком случае, не там, где носят шлепанцы!

Прежде ей казалось-о чем она даже говорила Юле Тауэре, а потом Пэт Брэмбл, — что в том, как мужчина бреется, должно быть что-то тошнотворно-вульгарное. Если она когда-нибудь выйдет замуж, все эти низменные процедуры будут перенесены в ванную! И вот теперь она улыбалась, глядя, как он намыливает свою черную щетину, забавно склонив голову набок, натягивает кожу пальцами левой руки и скребет ее бритвой, а сам продолжает спор о Вэчеле Линдсее.[91] Славная жесткая мужская щетина… роскошная мыльная пена… отсутствие чувства юмора у священнодействующего мужчины!

Еще она узнала некоторые непристойные слова и морщилась, когда слышала их, а он посмеивался над ней.

Он первый заговорил о браке.

— Давай сбегаем и проделаем это сейчас же! — воскликнул он. — Кого мы попросим соединить нас? Муниципального чиновника, как все здравомыслящие люди? Или раввина? Или пресвитерианского священника? Ил и… Здорово было бы устроить грандиозный спектакль с епископским падре в его забавном облачении!..

— Епископальным!

— А?

— Епископский — такого слова нет.

— Хорошо, пускай, любовь моя! Нельзя же требовать от провинциального еврейчика, чтобы он разбирался во всех тонкостях этой головоломки, которую называют религией! Но я вот что хочу сказать: давай поженимся в церкви святого Некто со всей помпой. Думаю, что епископальный священник не откажется нас поженить. Ни ты, ни я не разводились — пока! Количество прелюбодеяний совершили умеренное. Представляешь, какая будет сенсация?! Мы пригласим всех, кого знаем. Вот будет потеха, когда все наши добросовестные атеисты соберутся в пышной епископальной церкви!

— Милый! Будь серьезен!

— Я и так серьезен!

— Ты вполне уверен, что хочешь на мне жениться?

Еще бы!

— Откуда ты знаешь?

— Я тебя обожаю!

— Откуда ты знаешь?

— О господи, что спрашивать? Знаю, и все! Но мне кажется… Ты-то хочешь выйти за меня, Энн?

— Не уверена. Пожалуй, это спасет меня от скуки.

— Тогда вперед, и будь что будет!

— Нет, пожалуйста, подумай хорошенько. Ты едешь во Францию, там ты встретишь замечательных американок, правящих санитарными машинами, и очаровательных француженок. И ты будешь злиться из-за того, что связался со мной. Ты скажешь: «Я с ней, в сущности, еле знаком. Просто у меня был приступ военной истерии». И ты меня возненавидишь.

— Никогда! Я знаю, чего хочу!