Орхан Памук - Дом тишины Страница 34

— Красиво рассказываешь! — сказал он. — Скажи лучше, зачем ты ждешь эту девушку.

— Собирался ей кое-что отдать, — сказал я. — Одна ее вещь оказалась у меня.

— Что?

Я вытащил и показал расческу.

— Дешевая, — заметил Сердар. — Эти такими не пользуются. Дай-ка!

Я дал ему посмотреть, чтобы он мне позавидовал. Он взял расческу и начал ее сгибать, черт бы его побрал.

— И ты теперь влюблен в нее?

— Нет, — сказал я. — Осторожно, сломаешь.

— Ты покраснел! Значит, ты влюбился в эту богачку.

— Не гни! Жалко будет, если сломаешь.

— Почему это? — спросил он, внезапно положил расческу в карман и пошел прочь.

Я побежал следом за ним.

— Перестань, Сердар, — говорил я. — Все, хватит шуток.

Он не ответил.

— Все, поиграли — и хватит, отдай расческу! — Он опять не ответил. — Дружище, разве сейчас удобное время для шуток? Стыдно же!

В этот момент мы проходили мимо очереди у входа на пляж, и он громко крикнул:

— Братишка, ты же мне ничего не давал! Все, перестань за мной ходить, как не стыдно!

Все вокруг смотрели на нас. Я молчал. Немного поотстал и только осторожно следил за ним издалека. Потом огляделся — вокруг никого, догнал его, схватил за руку и вывернул ее. Он пытался освободиться. Тогда я вывернул еще сильнее, чтоб ему было больно.

— Ах ты гад! — заорал он, выронив сумку с инструментами. — Отпусти, сейчас отдам!

Он вытащил из кармана расческу и бросил ее на землю:

— Ты что, не понимаешь шуток, тупица?

Я поднял расческу и положил в карман — хорошо хоть, с ней ничего не случилось.

— Ты ничего не понимаешь! Шакал недоразвитый!

Врезать ему, что ли? Я повернулся и зашагал к пляжу. Он выкрикивал мне вслед ругательства, а потом проорал, что я влюбился в богачку. Не знаю, слышал ли это кто-нибудь. Мне стало стыдно.

Когда я пришел на пляж, Нильгюн уже ушла. Я запаниковал, но тут увидел ее сумку. Значит, не ушла. Вытащил из кармана расческу и стал ждать, пока она выйдет из воды.

Когда она выйдет, подойду к ней и скажу: это твоя расческа, Нильгюн, ты выронила ее, я поднял ее и принес, ты берешь, она твоя? Она возьмет, поблагодарит. Я отвечу: не важно, не стоит благодарностей, сейчас ты меня благодаришь, а вчера даже «привет» сказать не захотела. Она извинится. Не надо извиняться, скажу я ей, я знаю — ты хорошая, я сам видел, как ты молилась с бабушкой на кладбище. Вот так я ей скажу, а когда она спросит, чем я сейчас занимаюсь, я скажу, что сейчас я занят только математикой и английским. Ты ведь собираешься поступать в университет, спрошу я её, можешь помочь мне с этими предметами, если хорошо их знаешь? Конечно, ответит она, приходи к нам. Так я, может быть, попаду к ним домой, и если увидят, как мы сидим за одним столом и занимаемся, никто никогда не скажет, что я не ее поля ягода. Мы будем сидеть вместе, за одним столом. Я опять задумался.

А потом я увидел ее в пляжной толпе: она вышла из воды, вытирается. Внезапно мне захотелось убежать. Она надела свое желтое платье, взяла сумку и направилась к выходу, и тогда я тоже вышел с пляжа и быстро зашагал в бакалейную лавку. Через некоторое время обернулся и увидел, что Нильгюн идет в бакалею следом за мной. Хорошо. Я пришел в бакалею и сказал:

— Бутылку кока-колы, пожалуйста!

— Сейчас! — ответил бакалейщик.

Но тут же отошел и стал рассчитываться с одной пожилой женщиной, словно специально, чтобы Нильгюн застала меня здесь без дела. Потом бакалейщик отделался от старушки, открыл бутылку кока-колы и протянул ее мне, почему-то странно взглянув на меня. Я выхватил бутылку у него из рук, отошел в уголок и стою, жду. Ты войдешь, я буду пить кока-колу, надо же, какое совпадение, опять мы встретились в бакалее, здравствуй, как дела, скажу я, ты не позанимаешься с мной английским? Я ждал, ждал, но ты все не появлялась, Нильгюн, и не увидел, когда ты вошла, потому что все время смотрел на свою бутылку и не успел поздороваться. Ты что, тоже меня не увидела? Или увидела, но тебе опять не хочется со мной здороваться? Я не смотрел на тебя.

— У вас есть расческа? — вдруг спросила ты, Нильгюн.

— Какая вам нужна? — спросил бакалейщик.

Кровь ударила мне в лицо.

— Моя куда-то пропала, — сказала ты. — Мне нужна любая.

— Есть только такие, — показал бакалейщик. — Вам подойдет?

— Можно посмотреть? — попросила ты.

Потом наступила пауза, и я повернулся и стал смотреть на тебя, Нильгюн, потому что уже не мог сдерживаться. Я увидел твое лицо в профиль — какая ты красивая! Кожа как у ребенка, маленький носик.

— Хорошо, — сказала ты. — Беру эту.

Но бакалейщик не ответил, а подошел к женщине, которая в тот момент вошла в магазин. Тогда ты огляделась по сторонам, и мне стало страшно — а вдруг ты решишь, что я делаю вид, будто не замечаю тебя, и я первый обратился к тебе:

— Здравствуй. — И ты тоже ответила мне:

— Здравствуй.

Однако сердце у меня екнуло, потому что, увидев меня, ты сделала недовольное лицо. Я заметил это и решил — значит, я тебе не нравлюсь, значит, я тебе неприятен. Я продолжал стоять с бутылкой кока-колы в руках. Мы оба стоим, не двигаясь, как два чужих человека.

А потом я подумал: она права, права, что избегает даже смотреть на меня, потому что мы — люди разных кругов! Но я удивлен — как можно даже не здороваться, зачем без причины смотреть на человека враждебно? Всё — деньги, всё — грязь, всё так гадко! Будь оно всё проклято! Я подумал — надо пойти и заняться математикой. Да, папа, я приду, сяду, выучу математику и диплом лицейский получу, брошу его тебе в лицо!

Нильгюн купила красную расческу, и я подумал, что сейчас заплачу, но потом еще больше растерялся, когда она сказала:

— Мне еще газету, пожалуйста, дайте «Джумхуриет»![51]

Я страшно удивился. Смотрел на нее, как дурак, а она, взяв газету, спокойно пошла к двери, словно невинный, безгрешный ребенок. И вдруг я побежал за ней с кока-колой в руках.

— Значит, ты читаешь коммунистическую газету? — спросил я.

— Что? — удивленно посмотрела на меня Нильгюн. Но не враждебно, а лишь непонимающе, а потом поняла, что я говорю, разозлилась и ушла.

Но я тебя так просто не оставлю, подумал я. Пусть выкладывает все мне начистоту, а я — ей. Я вышел и собирался идти за ней, как вдруг заметил, что все еще сжимаю в руках эту дурацкую бутылку кока-колы. Чтоб она сгорела! Я вернулся, заплатил за колу, подождал, как дурак, пока он даст мне сдачу, чтобы он ничего про меня не подумал, но этот негодяй, наверное, специально задерживал меня, чтобы ты успела уйти.

Когда я вышел из магазина и оглянулся по сторонам, Нильгюн уже ушла. Даже, наверное, давно повернула к своему дому. Если бы я побежал за ней, то, конечно, догнал бы, но я не бежал, а быстро шел, потому что вокруг были всякие дурацкие люди, они шли на пляж, на рынок, ели мороженое, они могли смотреть на меня. Я быстро поднялся на холм, спустился, немного пробежал, потом прошел еще немного, опять побежал, когда вокруг никого не было, и заглянул за забор их дома: она вошла со двора в дом.

Я сел под одним из каштанов и некоторое время со страхом размышлял о коварных коммунистах, о том, как они обманывают людей, принимая разные обличья. Потом встал. Засунул руки в карманы и вспомнил: в кармане у меня все еще лежит та зеленая расческа! Я вытащил ее, покрутил в руках, подумал — сломать ее, что ли, нет, даже ломать не хочется. В начале улицы стоял мусорный контейнер. Бросил я туда твою расческу, Нильгюн. И пошел прочь, не оглядываясь. Как раз до той бакалеи. И тут меня осенило.

Кстати, надо и с тобой поговорить, господин бакалейщик! Разве тебе не говорили — не продавать эту газету? Ну, как тебя наказать, говори? А может, он откровенно скажет — я коммунист, эта девушка — тоже, и газету я ей продаю потому, что верю в свое дело! Внезапно я очень расстроился за Нильгюн, потому что в детстве она была очень хорошей! В гневе я вошел в магазин.

— Опять ты? — сказал бакалейщик. — Что тебе надо?

Я немного подождал, так как были другие покупатели. Но он опять меня спросил, и все посмотрели на меня.

— Я? — пробормотал я. — Это… расческу, для волос.

— Хорошо, — сказал он. — Ты ведь сын продавца лотерейных билетов, Измаила, да?

Он вынул коробку, показал расчески.

— Та девушка только что купила красную, — сказал он.

— Какая девушка? — удивленно спросил я. — Мне нужна любая расческа.

— Ладно-ладно, — ответил он. — Выбирай, какой цвет тебе нравится.

— Сколько стоит?

Он пошел к другим покупателям, оставив меня одного, и поэтому я рассмотрел каждую расческу в коробке. А потом взял такую же красную расческу, как твоя, Нильгюн. Двадцать пять лир. Я заплатил. Вышел из бакалеи и подумал: сейчас у нас обоих одинаковые расчески. Потом дошел до угла улицы. Вот этот мусорный контейнер, никто не смотрит. Я засунул в него руку, вытащил оттуда зеленую расческу. Она не испачкалась. Меня никто не видел. А даже если и видели — ну и что? Сейчас у меня в кармане две расчески, Нильгюн, одна твоя, а другая такая же, как твоя! Мне нравилось так думать. И еще я подумал, что если бы меня видел кто-нибудь, то он пожалел бы меня и в то же время очень смеялся бы надо мной, дурак такой. Но я же не собираюсь перестать делать то, что мне хочется, из-за того, что всем бездушным и тупым идиотам будет смешно! Я свободен, гуляю по улицам и думаю о тебе.