Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы Страница 34

И с дивной сладостью прозвучал в ее душе крик Безумца во Христе, вспомнилась страница из той книги, которую Вана перелистывала лихорадочными пальцами и по которой она училась распознавать темный цвет, «предшествующий пламени».

Любовь, любовь, меня жестоко ранишь,Но лишь к тебе моя душа взывает.Любовь, любовь, рабу свою тиранишь,Но лишь к тебе прильнуть она желает.Любовь, любовь, меня ты вечно манишь,Но сердце любит и любовью тает,Тобой дрожит, к тебе взываетИ ждет твоих признаний!

Воистину коленопреклоненным и пламенеющим любовью стоял город у подножия своего святилища. Одни только колонны сохраняли величественный вид, сверкая в волнах света, как дантовские топазы и своими капителями напоминая круги белых епитрахилей. Он стоял в смирении перед одиноким видением красоты, подобно тому, как внизу картины, на которой сверкает во всей славе Божественный Образ, стоит жертвователь в темной одежде, со сложенными руками.

«Ардея» летела в небе Христа, над лугом чудес. Пролетела над пятью нефами собора, над неясно выраженной верхушкой колокольни, наклонившейся в одну сторону под трепещущей медью своих колоколов, над тиарой баптистерия, такой легкой, что, думалось, вот-вот улетит она в воздух. Чем больше угасал райский блеск вечера, переходя в голубоватый пепел, тем больше пропитывался мистическим светом мрамор; и так долго не давал ему потускнеть от мрака в своем белом веществе, что казалось, будто через него просвечивают изнутри алтарные свечи.

— На кладбище! — шепнула умоляюще Изабелла на ухо небесному кормчему. — Спустись у кладбища!

«Ардея» пролетела близко над свинцовыми плитами. Всеми молитвами безмолвия женщина взмолилась о том, чтобы крылья остановились, неподвижно повиснув в видении жизни и смерти.

«Ах, остановись!»

Душа пережила одно мгновение. Словно урна раскрылась и закрылась; великая четырехгранная урна, в которой вся сила города покоится между кипарисом и розами, с вытянутыми ногами, со сложенными на груди крестом руками, покоится глубоко в земле, взятой с Голгофы и привезенной на галерах архиепископа Убальдо.

Ave Maria В ангельском приветствии шпиль колокольни наклонялся к югу.

Начали удаляться в своем полете; оставили в стороне еще не угасшую зарю мраморной святости возле гибеллинской стены и темной, как запекшаяся кровь, двери; оставили крыши, уже тронутые мраком ночи, бледную полосу реки между двух полос искрящегося золота, канал с темными заснувшими лодками. Повернули на юг, через голую равнину, на которой там и сям поблескивали рвы с водой, пролетели над Кальтанскими болотами и пастбищами, над рыбными садками реки Арно, где живет в воздухе влажное дыхание отведенной в сторону реки, воспарили над Томбольским лесом, где еще не вывелась рысь. И опять повеяло в сумерках красотою Ада. И опять послышался разлитый в воздухе скорбный запах смолы и дерева.

Безмолвные тени двигались в тумане, освещенном новой луной, колыхались, расходились: то были табуны лошадей; из чащи кустарника выглянул гигантский глаз: то был прудок, служивший водопоем для скота; от куч, лежавших на прогалине, поднимался дым, прорезанный проблесками пламени, что приводило на память огненные могилы Шестого Круга: то были угольные кучи. Но эти ложа безмолвия и теней, разделенные длинными полосами дикой ночи, эти речные ложа без течения и без устьев, в которых нет-нет да и прорвется вся полнота скорби, что это было такое? Не пересохшие ли то были реки преисподней? Не Стикс ли это был или Эреб, не Лета ли, не Ахеронт?

И Лунелла проговорила умоляюще:

— Не уходи пока, Ванина, не уходи! Подожди и ты немного, Дуччио! Возьми меня с собою в Вадию. Пожалуйста, пожалуйста!

— Нет, Лунелла, нет! Тебе пора обедать. Слушайся, детка. Тебя ждет мисс Имоджен. Нельзя слишком многого требовать зараз. Сегодня у тебя было слишком много музыки. И видишь, как на тебя это действует? Тебя еще подергивает.

— Нет, Ванина. Я выпью глоток воды, и все пройдет.

— Но внутри-то у тебя не скоро успокоится, а после этого ты плохо засыпаешь.

— Все у меня прошло.

Она все смотрела умоляющими глазами, красными от слез, и держала в руках свою любимую куклу Тяпу; и крошечное фарфоровое личико с намалеванными щечками прижималось к ее влажной щеке, которая слегка подергивалась от преждевременно развившейся чувствительности и по которой пробегала тень не от одних только волос. Слезы свои она уже утерла юбочкой Тяпы, покрытой кружевами и гофрированной, но внутри нее плакала, как виолончель, ее детская душа. И время от времени вздрагивали ее щеки.

— Ну, Лунелла, идем, будь послушной. Я иду с тобой.

— Дуччио, Дуччио, а почему ты ничего не говоришь? Почему не защищаешь меня?

Брат привлек к себе дикарку сильным движением, как делал всегда, когда хотел подразнить ее, будто собачку, которая, когда ее тронешь, ворчит и кусается. Поставил ее себе между колен и откинул назад ее кудрявую головку. Но в его улыбке промелькнула печальная нежность.

— Чего ты от меня хочешь, Форбичиккия?

— Ай, ты дергаешь меня за волосы, ты хочешь, чтобы я опять заплакала?

— А почему ты плакала?

— Потому что смотрела на твои пальцы.

— Какие пальцы?

— На руке.

— Ну и что же?

— Они были такие больные.

— Больные?

— Да, как у Салонико.

— Ах ты выдумщица, Форбичиккия!

Салонико — это был бродяга, которому она дала имя одного из страшных разбойников, живших в ее фантазии на Монте-Вольтрайо вместе с золотой наседкой. Она видела, как он упал однажды в припадке на пол, и с тех пор не могла забыть его.

— Значит, ты возьмешь меня с собой в Бадию?

— Нет. Сегодня нет.

— Почему?

— Разве ты не видишь, что Тяпа хочет спать? Кукла, полулежавшая у нее на руке, закрывала свои стеклянные глаза, похожие на сапфиры.

— И притом она еще хуже больна, чем Салонико и мои пальцы.

— Почему?

— Разве ты не видишь, что у нее нога сломана? Она быстро одернула юбочку, чтобы прикрыть ей ноги.

— Ну, ножке ничего не сделается.

— И нос разбит.

— О, немножко только!

— И потом, мне кажется еще, что она косит глазами.

— Ну, это ни в каком случае.

— Косит, кривит, щурится и слепнет.

Она засмеялась коротким слабым смехом, словно только вздохнула; Вана и Альдо вздрогнули и переглянулись.

— Но все-таки она хочет спать. Отнеси ее в постельку.

— Хорошо, но только пускай Мориччика споет ей колыбельную песенку.

— Нет, — отвечала Вана, — не хочу. Я ничего не помню.

Но, видя, как милые губки дрогнули от огорчения, прибавила:

— Ну хорошо, я спою для Тяпы колыбельную песенку.

Она выбрала «На сон грядущий» Мусоргского, тягучую, жалобную песенку, жуткую и за душу хватающую: когда ее поют, чудится икона, озаренная отблесками лучей лампады, и ветер подлетает в безлюдной степи.

— Ну, Альдо, сложим и на этот раз оружие перед всесильной Форбичиккией!

Они взглянули друг на друга с невыразимой грустью.

Альдо положил руки на клавиши; Вана подошла к роялю, но лицом повернулась к Лунелле, которая улыбнулась еле заметной улыбкой. Улыбнулась и сейчас же приняла серьезный вид, держа на руках Тяпу в таком положении, чтобы та еще не могла закрыть глаз. Она стояла на своих стройных, сухих ножках и не отрывала глаз от губ певицы; а на поясе у нее, на цепочке с вделанными в нее, как у египетских, ожерелий разноцветными камешками висели тоненькие ножницы со стальными лезвиями и золотыми ухватками.

Тяпа, бай-бай!Тяпа, спи — усни!Угомон тебя возьми!Тяпа, спать надо!Тяпа, спи — усни!Тяпу бука съест,Серый волк возьмет,В темный лес снесет.Тяпа, спи — усни!

Быстрым движением, в котором была, может быть, некоторая доля непритворного страха, Лунелла опустила руку, поддерживавшую голову Тяпы; стеклянные глаза закрылись, но ее собственные глаза оставались широко раскрытыми, очарованные пением, ибо Вана пела не одним только горлом, но всем выражением лица, которым склонилась над девочкой с куклой, изображая страшное сказочное чудовище.

Что во сне увидишь,Мне про то расскажешь —Про остров чудный,Где ни жнут, ни сеют,Где цветут и зреютГруши наливные,День и ночь поютПтички золотые.Бай-бай, бай-бай,Бай-бай, Тяпа!

Последние ноты замерли, как дыхание, над заснувшей куклой. Лунелла старалась не двигать руками, чтобы не потревожить сна куклы, но сама испытывала неопределенный страх. На фарфоровом лице оба века закрылись, но из-под одного — на косом глазу — выглядывал уголок глазного яблока.