НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК Страница 34

Успокаивая дочь, Клара в первый раз побеседовала с нею об интимных вопросах. Падчерицу она обожала. Двенадцатилетняя девочка стала для нее кем-то вроде лучшей подруги, поэтому она сейчас не ограничилась рассказом о месячных, а пустилась в общие рассуждения о запахе как таковом и его особой роли в устройстве мироздания. Потому что любой запах — это часть природы. И здесь в качестве примера Кларе пригодились сведения, вскользь сообщенные ей Алоисом. Однажды Клара спросила у него, как будут находить дорогу домой его пчелы (понятно, уже после того, как он обзаведется ульями). Как она представляла, он тогда собирался купить несколько ульев, каждый из которых должен был представлять собой нечто вроде огромной колонии. И расставить их рядышком под сенью высокого дуба, растущего возле дома.

— И как же эти тысячи пчел разберут, в какой ящик лететь, а в какой — нет? — спросила она.

Алоис был польщен ее интересом и тут же объяснил, что покрасит ульи в разные цвета: один — в зеленый, другой — в небесно-голубой, третий, не исключено, в кроваво-красный. Пчелы, объяснил он, возвращаются в обитель, сходную по цвету с окраской цветов, нектар с которых они собирают.

— Но ты говорил мне, что эти крошечные создания собирают нектар один день с одних цветов, а другой — с других. Каждый день с новых. Разве это не так?

— Это так.

Теперь он уже не был уверен в том, что ему нравится, как складывается разговор. Удастся ли удовлетворить ее любопытство, не обнаружив собственной некомпетентности?

— Значит, один день это цветы одного цвета, а другой день — другого. Да?

— Да.

— Как же они не запутаются?

Да, ему не хотелось рассказывать ей об этом. Есть вещи, о которых не говорят. Потому что в этом нет никакой необходимости. И все же он решил продолжить: интерес Клары к пчеловодству был бы для него явно предпочтительнее откровенного равнодушия.

— Каждой пчелиной матке присущ особый запах, — сообщил он жене. — Поскольку ей нужно оплодотворить каждую ячейку в каждом ряду и соответственно отложить десятки тысяч яиц в раздельные восковые соты, она заботится о том, чтобы передать собственный запах всем этим личинкам, всем этим яйцам, всем, так сказать, своим будущим детям.

— Как интересно! А откуда ты знаешь это, Алоис? И чего ты только-не знаешь!

— Я читаю книги. Об этих научных открытиях написаны книги, — не больно-то уверенно ответил он.

— А ты сам никогда не чувствовал такого запаха?

— Я что, похож на идиота, готового сунуть нос в улей и тут же получить десятки укусов?

Она рассмеялась. В каком-то смысле она хорошо его знала. Он мог прочитать уйму книг по пчеловодству, но все равно в глубине души стыдился того, что не дошел до всего своим умом, собственными руками и, если уж на то пошло, ногами, всеми пятью органами старых добрых крестьянских чувств.

На самом деле Алоис в этой беседе чересчур с нею разоткровенничался. И теперь ей захотелось узнать еще больше.

Прежде чем вечерний разговор сошел на нет, она подбила мужа объяснить ей, как, собственно говоря, оплодотворяют саму пчелиную матку. Иначе говоря, пчелиную королеву. Ее интересовало прежде всего, что это за королева такая, которая может родить десятки тысяч детей и все равно остаться королевой. К тому же Алоис говорил о пчелиной матке с неподдельным восхищением. Все зависит от королевы, если так можно выразиться, зависит судьба самого улья.

Поэтому Алоис решил ввести Клару в курс дела осторожно и постепенно. Но все же ввести. С оглядкой на ее нынешний интерес разговор на подобную тему сулил ему изрядные дивиденды ночью, и он это уже чуял. Как она разволновалась, размышляя о самочке, такой крошечной и такой всемогущей!

Он объяснил жене, что юная королева, будучи в некотором роде девственницей и выбравшись всего двадцать дней назад из восковой ячейки (по размеру напоминающей стирательную резинку на кончике нового карандаша), оказывается тут же окружена служанками и придворными дамами. А еще три недели спустя совершает свой первый девический вылет из улья. Как правило, это происходит в первый теплый день мая. И летит она строго ввысь, летит прямо в небо и поднимается куда выше всех прочих пчел, за исключением нескольких самцов, пытающихся за нею угнаться.

— Этих самцов называют трутнями? — проявила осведомленность Клара.

— Да, жирные такие, и в крапинку. Им выделен в улье особый угол. Они ничего не делают, только жрут. И в пригожий денек вылетают проветриться. Исключительно для удовольствия. Даже пыльцу назад не приносят. И только когда девственная королева — строго говоря, еще принцесса — отправляется в первый полет, им выпадает шанс оправдать собственное существование. В этот день они так и вьются у входа в улей, заранее поджидая ее. Им известно, что она вылетит. Королева, взлетающая так высоко и такая красивая по сравнению со всеми своими сестрами, со всеми этими тысячами рабочих пчел или, скорее, рабочих лошадок, озабоченных единственно тем, чтобы доставить нектар и пыльцу в улей; у этих горемык недоразвитые яичники, поэтому им ничего не остается, кроме как добывать пропитание, если, конечно, на них в интересах роя не возложены другие обязанности. Прибираться в улье. Махать крылышками. А вот королева — это другое дело, она создана для иного, королева-девственница, или, как я уже выразился, скорее, принцесса. И забирается она в полете в такую высь, что большинство трутней отстает по дороге. И остаются всего два самца, потом только один; но этот последний, он-то и есть самый сильный; он настигает ее, он вставляет ей свой — ну, ты сама понимаешь, что я имею в виду, — вставляет свой орган, до поры до времени таящийся под брюшком, но внезапно пришедший в рабочее состояние, вставляет ей в… а почему бы и нет?., ей в вагину. И она уже не отнекивается, и так оно все и происходит, высоко в небе, где уже никого нет, кроме них двоих.

— Чудо какое. — Глаза Клары увлажнились и вместе с тем заблестели. — Чудо любви.

— Не совсем так, — возразил Алоис.

Он не вполне понимал, как ему следует продолжать. Скажи он слишком много — и может поставить под угрозу срыва планы, намеченные на ночь; И все же превратная сторона его души просилась наружу, и он понимал, да, он прекрасно понимал, что самая сласть ждет его только в том случае, если он выскажется до конца.

— Этот трутень, — продолжил он наконец, — этот отчаянный парень засовывает свою штуку так глубоко (а по-другому у него и не получилось бы, этого требует сама природа), что ему уже не извлечь ее обратно.

— Что?

— Да вот то самое, черт побери, не извлечь, и точка! У королевы есть крючки или что-то вроде крючков — кстати, очень острые, — и эти крючки цепляют его и уже не отпускают. Ей хочется, чтобы он там задержался, и он задерживается. Он застревает. А если он настаивает на том, чтобы отделиться от нее, ему, ты не поверишь, приходится этой самой штукой пожертвовать. Оставить ее внутри! Свое, понимаешь ли, мужское достоинство. Вдруг — бац! И нету.

— И что же с ним тогда происходит?

— Умирает. Умирает и падает наземь. Или наоборот.

— Несчастная тварь!

Клара ничего не могла с собой поделать. Она фыркнула, улыбнулась, рассмеялась. Расхохоталась во весь рот и никак не могла остановиться. Никогда еще Алоис не слышал, чтобы она смеялась так долго.

— Ничего себе жизнь! — сказала она, наконец отсмеявшись, и Алоис окончательно убедился в том, что, рассказав ей все, не ошибся.

Она была на седьмом месяце, однако ночью они занялись любовью. Алоис знавал немало женщин, допускавших до себя мужика хоть на последней неделе перед родами, причем далеко не обязательно отца ребенка, но Клара была не такой породы. Однако нынешней ночью ее словно подменили. И она не пожалела ни себя, ни его.

Разумеется, он утаил от нее два факта. Во-первых, пчелиная матка после этого инициального феерического совокупления может в дальнейшем преспокойно сношаться с другими трутнями. На протяжении мая и в начале июня у нее, как правило, бывает еще пять-шесть самцов. Таким образом, она накапливает в яичнике достаточно семенной жидкости, чтобы впоследствии отложить тысячи, десятки тысяч яиц — их должно хватить на каждую из многих тысяч ячеек, — поэтому она не прерывает череду совокуплений и потом, до тех пор пока не наступят холода. Что этот цикл она будет повторять каждую весну еще три года подряд. Но подлинное осеменение происходит лишь после пяти-шести первых совокуплений. Это означает, что всю оставшуюся жизнь пчелиная матка больше не будет иметь дела с трутнями; она займется кормлением личинок медом и пыльцою, а ее свита, состоящая из рабочих пчел, будет благоговейно следовать за нею повсюду, укрепляя ячейки и соты таинственной восковой субстанцией, извлеченной из майской пыльцы, субстанцией, которую ни одному химику так и не удалось продублировать лабораторным образом. Нет, он не сказал Кларе, что всю оставшуюся жизнь пчелиная матка посвятит самозабвенному труду, но не сказал он ей и другого: когда брачный сезон заканчивается, рабочие пчелы изгоняют из улья трутней. А если среди трутней находятся лежебоки, не внемлющие иным доводам, рабочие пчелы принимаются жалить их — и жалят насмерть. (В ходе экзекуции рабочая пчела, однако же, не теряет жала, потому что брюшко у трутня мягче, чем человеческая кожа) После бойни всё те же рабочие пчелы очищают улей от трупов. Не рассказал он ей и о других вполне возможных неприятностях. Постоянно существует опасность того, что с наступлением по-настоящему теплой погоды половина колонии начнет роиться, то есть снимется с места, покинет улей и переселится в привычное многим поколениям пчел древесное дупло. Подобное дезертирство пчел может обернуться для пасечника мгновенным разорением… Не рассказал он ей и о судьбе «принцесс», которых, бывает, уничтожают пчелы из королевской свиты. Все подобные детали он оставил побоку. Пусть лучше Клара проникнется беспримесной симпатией к затеянному им делу.