Генрих Манн - Голова Страница 34

Стремительно склонился он над рукой сестры — над рукой, что утратила уже все девическое и стала пышной плотью.

— Я все объясню тебе, — повторила она задумчиво.

А он очень бережно:

— Я объясню за тебя. Он добился запрещения пьесы, чтобы ты не выступала в Берлине, во всяком случае не выступала с такой помпой.

— Ты уже знаешь?

— Да ведь я сам, в своем преступном легкомыслии, рассказал ему о твоих гастролях. И потом, вряд ли кто-нибудь, кроме него, способен добиваться запрещения пьесы из-за того, что ревнует актрису.

— Ревнует? Ты, значит, ничего не понимаешь. Он стыдится меня. Он сам сказал…

— Тебе в глаза?

— Он сказал мне, что его положение достаточно шатко, новые неприятности окончательно погубят его. — Слабый, страдающий голосок, лихорадочно горящие глаза. Брат захохотал как безумный.

— Знаю, знаю, но так или иначе, а ему придется примириться с этим. Пусть он сломит себе шею, но я хоть избавлю его от жестоких угрызений, которые неизбежны, если он доведет тебя до смерти, поджаривая на медленном огне.

— Не говори, а действуй! — потребовала она, выпрямляясь.

Он зашагал, пыхтя папиросой, между туалетными столами, пять шагов от окна к двери, пять шагов назад. Внезапно он остановился.

— В ближайшем будущем я собираюсь увезти дочь его начальника. Мы бежим с ней, его же в качестве моего друга заподозрят в содействии — тогда он конченный человек, а ты будешь достойно отомщена.

Она была огорошена. Потом нерешительно спросила:

— Ты любишь графиню Ланна?

— И не думаю! — воскликнул он знакомым сестре хвастливым тоном.

— Теперь мне все ясно. В чем же ты хотел мне признаться?

Тут он закрыл глаза, потом открыл их и беспомощно взглянул на сестру.

— Сам не знаю. Как женщина она мне едва ли нравится и все же держит меня в плену. Она по-детски своенравна, и при этом у нее мужской ум, — как мне сладить с ней! Но едва я представлю себе, что могу навсегда потерять ее, никогда в жизни не подчинить себе и не сделать своей, как передо мной разверзается могила.

Сестра коснулась рукой его плеча.

— Не заходи далеко! Люди нашего склада никогда не могут поручиться, чем это кончится… — У нее был тон искушенного опытом человека. — Она тебя любит?

— А разве я ее люблю? Для нее это, должно быть, так же неясно, как и для меня.

— Оба вы дети! Ты никогда не увезешь ее. Ты слишком ее любишь, чтобы повредить ей. Это нам не свойственно, — сказала она ободряюще и просительно, потом с рыданием добавила: — Мы предпочитаем сами страдать.

— Да, так оно и есть! Неужели и всегда так будет? Он будет тобой вертеть как ему вздумается?

— Не делай ничего против Мангольфа!

Имя это вырвалось у нее, как вопль отчаяния; брату оставалось лишь склонить голову.

— И ему придется испытать много, много разочарований, пока я не останусь последним прибежищем. Я жду, — прошептала она.

— Еще недавно это слово привело бы меня в исступление, — заметил он, и они повернулись друг к другу спиной, чтобы поплакать про себя.

Приводя в порядок лицо, она сказала:

— Я задумала месть, которая уязвит его больнее, чем твоя, мой милый.

Он вздрогнул; ему послышался резкий, безапелляционный голос женщины с той стороны.

— Тут есть некий господин фон Толлебен… — Она попудрила нос, сдула облачко пудры, затем: — Вполне светский человек. И, кажется, даже его сослуживец. Это мне на руку.

— Да, он его сослуживец.

— Отлично. Мы с ним совершим небольшое путешествие сейчас же после рождества.

— Невыполнимая затея, дитя мое. Он женится.

— Ты знаешь наверняка? — Она отложила все, что держала в руке. — Тогда это тем более интересно. Светский человек сбежал с актрисой от свежеиспеченной супруги. В газеты такие сенсации попадают?

— Можно постараться.

— Это мне особенно важно. И имя мое может быть проставлено?

— Благодарю тебя, оно ведь и мое.

— Кто ты такой? Кто такие мы оба? Но настоящему личному секретарю настоящего министра оно будет колоть глаза. Ему легче бы увидеть собственное имя в судебной хронике. Или, думаешь, он меня не любит?

— На свой лад.

— Его лад требует взбучки, он ее получит. — Она рассмеялась с нарочитой вульгарностью, а прозвучало это надрывно. — О нем во всей истории не будет сказано ни слова, но он никому в глаза не посмеет взглянуть, — и пусть его даже вызовут к императору, он запрется у себя и будет думать обо мне. Да, будет думать обо мне.

— Великолепно! — одобрил он и оглядел ее с ног до головы, дивясь ей. — Только удастся ли тебе это?

Вместо ответа она распахнула дверь. В коридоре стоял Толлебен. При виде Леи на его грозно нахмуренном лице появилось такое просветленное выражение, какого никто от него не мог бы ожидать; Терра был чуть ли не растроган. Но когда гость заметил Терра, просветление сменилось неподдельным ужасом.

— Как? И здесь вы? — прошипел ошеломленный Бисмарк.

— Я тут ни при чем, — заверил его Терра.

— Мой брат, — представила Леа.

Тогда Толлебен протянул ему мощную руку, правда, нерешительно и смущенно.

— Ничего дурного я не замышляю, — заверил Терра. — Просто у нас одинаковые знакомства среди дам, Примем это как волю рока.

Философская точка зрения сомнительного брата вернула мужу чести и дела весь его апломб. Он небрежно заметил:

— Подумайте! Я ведь первоначально пришел сюда из-за той, другой дамы, нашей общей знакомой. Она должна выступить в феерии. — И он, оттеснив брата, завладел актрисой и повел ее по узким коридорам театра. У выхода она надумала немедленно ехать к себе в гостиницу.

— Брат поможет мне уложиться.

— Во всяком случае, нам надо позавтракать, — сказал Толлебен, бросив взгляд на брата.

Терра поблагодарил, но отказался, после чего не замедлила отказаться и Леа. Она уже сделала знак экипажу, но тот не остановился. Ей пришлось идти пешком рядом с Толлебеном. Встречные прохожие оттеснили Терра, он слышал лишь обрывки их разговора:

— Вы играете мною.

— Мне на самом деле нечего делать в Берлине.

— Вы не знаете меня. Я способен на необузданную страсть.

— Я слышала, будто кто-то из ваших коллег на днях женится?

— Я останусь, как и был, свободным человеком. Деньги связывают лишь в общественном смысле. Права сердца остаются за мной.

— Старая песня!

— Ради обладания вами я способен на любые безумства.

— Тогда поговорим разумно!

После чего голоса стали тише, обсуждались детали побега. Терра, на некотором расстоянии, размышлял: «План, достойный меня. Она моя сестра. Жизнь учит ее. Я не посмел бы до такого додуматься. Какое бы этому было название! Но раз план возник у нее самой, ничего в конце концов странного, если я помогу привести его в исполнение».

У стоянки экипажей она простилась с обоими. Они поглядели ей вслед. Когда Терра приподнял шляпу, собираясь уйти, Толлебен сказал, ехидно прищурясь:

— Так называемая княгиня отжила свое, она сдает, передайте ей привет.

Терра вновь приподнял шляпу, меж тем как Толлебен лишь коснулся своей.

Два дня спустя брат опять встретился с сестрой.

— Что нового? — спросила она.

— У меня был разговор с Куршмидом.

— Он здесь?

— Уже уехал, а твой отъезд совпадает с кануном Нового года, — удачнее ничего не придумаешь.

— Я увижу Париж, милый мой.

— Таков был маршрут новобрачных. С твоей стороны было бы неделикатно избрать тот же. Пожалуйста, уговори твоего рыцаря показать тебе Милан.

— Что у тебя на уме?

— Не пугайся, — даже если натолкнешься там на Куршмида… А теперь я хочу признаться тебе, что впервые в жизни по-настоящему счастлив. Я собираюсь в Либвальде. Она написала мне.

— Как красиво звучит — Либвальде.

— Не смейся! — Его тон, его взгляд открыли ей все, что он чувствовал. «Я любим! — чувствовал он. — Наконец-то! После стольких унижений и горчайших обид мечта все же осуществилась, — значит, невозможного нет. Я перешагну через жизненные преграды, вместо того чтобы разрушать их. Успех принадлежит счастливым. Итак, прежде всего добиться счастья!»

Она посмотрела на него не то с любопытством, не то с жалостью.

— Только не дай увлечь себя слишком далеко, — повторила она.

— А ты сама? — спросил он.

— О, я…

Это могло означать: «Я неуязвима» и «Я пропащая»…

Он сам не знал, как глубоко его захватила она, Алиса Ланна, девушка из иных миров, больше «с той стороны», чем всякая другая, и уже завладевшая им, ставшая половиной его жизни. До получения ее письма он не знал об этом. Жил, как свободный человек, делал свое дело, строил планы, предавался страстям, далеким от нее. Она написала; и вот все остальное исчезло, отодвинулось невероятно далеко; реальной осталась лишь она, она одна. В пригородном поезде, уносившем его к ней, сердце его готово было выпрыгнуть и умчаться вперед, навстречу счастью. Он был потрясен простотой таинства, именуемого жизнью; в стуке колес, в жужжании ветра и в биении собственного пульса слышать ее имя — значило все понимать, над всем властвовать. Он действовал тем, что ехал к ней; чтобы действовать, он последовал за ней в Берлин.