Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII Страница 34

Путник. Это сон, видение... Но кто ты? Я уж и не знаю, на каком языке мы говорим.

Дисколос. А ты сам — кто?

Путник. Человек, родившийся на свет не вовремя и очутившийся не на своем месте. Я думаю, что из меня вышел бы недурной папа или кардинал.

Дисколос. Твердою рукой держащий дароносицу?

Путник. И дароносицу и меч. Облеки меня в ризы — и я почувствую себя вполне свободным, стану самим собою. Оглянись вокруг себя здесь, на Востоке! Почему Восток будит наши мысли и чувства? Здесь жива сущность жизни благодаря тому, что люди не поддались мирской суете — даже в одежде. Неизменный белый плат сохраняет свой священный смысл; им житель Востока прикрывает свою голову, и он же служит в конце концов саваном. А на родине моей короли ходят по улицам в зимних одеждах, поэты и пророки сидят в роскошных кабаках и тянут виски.

Дисколос. Значит, твои короли и пророки забыли о своем призвании. Они рождены быть священнослужителями. И с ранней юности должны бы принимать посвящение и жить, как подобает священнослужителям.

Путник. Когда я у себя на родине облекаюсь в мирское рабочее платье темных цветов, мне кажется, я надеваю на себя личину и не выхожу из роли притворщика. Я сам себе кажусь ряженым, участвующим в маскараде низшего пошиба, где приходится казаться еще пошлее, чем ты есть в действительности, иначе тебя выбросят за дверь с проклятьями. Но все это, может статься, нечто случайное, временное, через что необходимо пройти всякому, кто должен познать мирскую суету, чтобы затем отрешиться от нее и зажить по-новому.

(Видя, что Дисколос приближается к нему, сам отступает на несколько шагов и тревожно смотрит то на него, то на хоровод звероподобных богов, но затем овладевает собой и вызвышает голос.)

На родине жизнь идет своим чередом, не заключая в себе никакого особого внутреннего смысла, а потому всякая цель и всякое действие тоже бессмысленны. Смешливые люди ездят на трамваях и говорят о деньгах, или убивают время чтением светских повестей, или любуются театральными фокусами.

Дисколос. Тебе бы посмотреть древние Дионисовские игрища, когда зажигались жертвенные огни и звучали священные гимны. Вот было истинно человеческое искусство, которое еще не забыло своего божественного назначения. Теперь человеческое утратило свою свежесть и благоухание.

Путник. Истинно человеческое... Ты разумеешь первобытную простоту?

Дисколос. Под истинно человеческим я разумею дар экстаза.

Путник (вздрагивает). Ты... там! Почему ты скрываешься в тени?

Дисколос. Чтобы удобнее наблюдать за тобою, стоящим на свету. Ты купец.

Путник. Был купцом, сидел в лавке и пересчитывал чайные цибики. Потом я бросил ключи своему сыну и ушел. Как ты узнал, что я был купцом?

Дисколос. А ты не видишь по сочинениям Платона, что он был купцом, вдобавок богатым купцом, у которого не было недостатка в свежей, чистой воде и у которого были необычайно белые и выхоленные руки, пожалуй, даже чуть-чуть жирные? Милый мой, мне достаточно взглянуть на дорогую материю твоей одежды, хотя теперь она и позапущена, поистерта. Кто дорого продает, тот может и дорого покупать.

Звероподобные испускают глухие стоны. Дисколос и путник порывисто запахивают свои плащи.

Путник. Кто ты?

Дисколос. Ты боишься?

Путник. Я боюсь не их (указывает на Звероподобных), — ведь ради них я и пришел сюда, — а тебя.

(Хватает Дисколоса за волосы под капюшоном и поворачивает его лицом к свету.)

Ты очень стар.

Дисколос. Я и сам не знаю, сколько мне лет. Я принял имя Дисколоса, так как был мрачного и тяжелого нрава.

Путник. Что же тебя удручало?

Дисколос. То, что Великое, служению которому я, недостойный, посвятил себя, было осмеяно гаерами, не понято, опозорено и вытеснено из мира.

Путник. Будь ты слеп, я бы принял тебя за тень Гомера. Благородный лоб, впалые глаза. Тебя нельзя заподозрить в злых умыслах.

(Выпускает его.)

Луна светила так ярко, из Луксора доносились звуки бубен танцовщиц... Я подумал, что настал давно желанный час, и высадился с корабля.

Дисколос. Но, дойдя до длинной аллеи сфинксов, ты отер свой влажный лоб и заколебался. Я видел это. Почему ты задрожал? Головы сфинксов давно все отбиты... Тогда я выступил вперед и предложил сопутствовать тебе.

Путник. Лучше было бы мне остаться одному, — я ведь знал, что час настал.

Дисколос. Час?

Путник. Я стоял у Иордана в толпе паломников. Я шел из страны в страну, расспрашивал и искал.

Дисколос. Чего ты искал?

Путник. Бога, достойного почитания. (Молчание.)

Дисколос (размышляя). Разве у тебя самого нет бога?..

Путник. Нет. (Молчание.)

Дисколос. Знал бы ты моего бога!

Путник. Когда же он был владыкой?

Дисколос. Должно быть, уже много тысячелетий назад. Не было равного ему по славе и величию. Стопы его едва касались земли, когда он шел. Я был только жрецом в его святилище. Когда же храм был разграблен и предан огню, я узрел бога в пламени. Он протянул мне свой лук и сказал: «Обходи землю и поражай стрелами звероподобных богов в их храмах!» Я содрогнулся и спросил: «Разве мне не суждено умереть никогда?» Аполлон ответил: «Лишь в тот день будет дано тебе склонить свою голову в объятия вечного сна, когда ты услышишь от смертного весть о пришествии в мир бога более могущественного, чем я».

(Задумывается.)

Более могущественного, чем он!.. Я страшился услыхать эту весть из уст смертного.

Путник. И никто не принес тебе ее?

Дисколос. Вначале я скрывался в пустыне, издали наблюдая мужчин и женщин, которые все с теми же победными кликами и пророчествами всходили на костры или гибли под секирами, но я не отваживался приблизиться и вслушаться. Аполлон часто вещал загадками; и что было мне порукой в том, что я на этот раз верно истолковал его слова? И я все не терял надежды, что храм его вновь воздвигнется, и цитры вновь заиграют священный гимн.

Путник. Так шли годы...

Дисколос. И я стал тяготиться одиночеством и бояться его. Наконец я пустился в путь и начал метать свои стрелы в звероподобных богов. Но из уст встречавшихся мне людей я уже не слышал больше пророчеств и победных кликов; вид у них был пришибленный и усталый, и когда я вопрошал их, не близится ли пришествие нового бога, они только пожимали плечами и подавали мне милостыню. Как нищий, таскался я от порога к порогу с моим вопросом, но так и не дождался желанной вести.

Путник. И я тоже не могу порадовать тебя этой вестью. От моего плаща еще пахнет каменноугольною копотью больших городов, а в ушах моих все еще звенит неумолчный смех. Я видел только мир, где не было бога.

Дисколос. И сам ты отрицатель.

Путник. Дай мне бога... Дай мне бога, и я стану его огненным мечом, его Гедеоном.

Звероподобные боги со стонами жмутся друг к другу, и хоровод останавливается.

Гор (рассматривая свою ястребиную голову в солнечном диске, который держит в руках). Солнце заходит, солнце всходит, но где же белые жрецы, встречавшие его на рассвете, очистив себя омовением?

Голова Озириса (шевелит губами). Все прах и суета!

Путник (Дисколосу). Я вижу из своего окна утреннюю зарю, вижу смену времен года, вижу, как могила вырастает за могилой, и на все это смотрю равнодушно.

Тот (с головой ибиса и со свитком папируса). Где бы ни собирались ученые, где бы ни писали свои сочинения, ни изучали растения, животных и ход небесных светил, где бы работники ни ковали плуги, ни обжигали кирпичи, ни вырезывали арфы — везде воздвигались и алтари. Душа всего народа горела восторгом подобно яркому жертвенному пламени.

Голова Озириса. Все прах и суета.

Путник (Дисколосу). Зажги в груди моей это пламя, и я преображусь и стану непобедимым. Известно ли тебе, когда первый человек сбросил с себя звериную оболочку?

Дисколос. Когда он оточил первый кремень, — сказали мне когда-то жившие в миру.

Путник. Он сбросил с себя звериную оболочку в то утро, когда воздвиг первый алтарь.

Анубис (с головой шакала). В песках пустыни спят наши великие цари, которые сами служили нам, одетые в пурпур и жемчуга. Дворцы они строили себе из дерева, но могилы свои и храмы из гигантских камней.

Голова Озириса. Все прах и суета!