Максим Горький - Жизнь Клима Самгина. "Прощальный" роман писателя в одном томе Страница 35

«Думает — приехала», — догадывался Клим насмешливо, но и с досадой.

А Макаров задумчиво бормотал:

— Иногда кажется, что понимать — глупо. Я несколько раз ночевал в поле; лежишь на спине, не спится, смотришь на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее, проще?

— Кажется, это из Томилина, — напомнил Клим. Макаров подумал, подымил папиросой.

— Все равно — откуда. Но выходит так, что человек не доступен своему же разуму.

Макаровское недовольство миром раздражало Клима, казалось ему неумной игрой в философа, грубым подражанием Томилину. Он сказал сердито и не глядя на товарища:

— Года через два-три мы перестанем думать об этих…

Он хотел сказать — глупостях или пустяках, но удержался и сказал:

— Так наивно…

Погасив папиросу о подошву своих сандалий, Макаров спросил:

— В дураки пойдем?

Затем, попросив у Клима три рубля, исчез. Посмотрев в окно, как легко и споро он идет по двору, Клим захотел показать ему кулак.

В субботу он поехал на дачу и, подъезжая к ней, еще издали увидел на террасе мать, сидевшую в кресле, а у колонки террасы Лидию в белом платье, в малиновом шарфе на плечах. Он невольно вздрогнул, подтянулся и, хотя лошадь бежала не торопясь, сказал извозчику:

— Тише.

Он даже несколько оробел, когда Лидия, без улыбки пожав его руку, взглянула в лицо его быстрым, неласковым взглядом. За два месяца она сильно изменилась, смуглое лицо ее потемнело еще больше, высокий, немного резкий голос звучал сочней.

— Море вовсе не такое, как я думала, — говорила она матери. — Это просто большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на дома и хотят столкнуть их в воду, а море уже готово схватить дома…

Вера Петровна, посмотрев на дорогу в сторону леса, напомнила:

— Ночами не думают, а спят.

— Там плохо спится, мешает прибой. Камни скрипят, точно зубы. Море чавкает, как миллион свиней…

— Ты все такая же… нервная, — сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она хотела сказать что-то другое. Он видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее был неподвижен, можно было подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо, как бы желая скорее выговорить все, что нужно.

— Не понимаю, почему все согласились говорить, что Крым красив.

Упрямство ее, видимо, раздражало мать. Клим заметил, что она поджала губы, а кончик носа ее, покраснев. дрожит.

— Большинство людей только ищет красоту, лишь немногие создают ее, — заговорил он. — Возможно, что в природе совершенно отсутствует красота» так же как в жизни — истина; истину и красоту создает сам человек — Не дослушав его, Лидия сказала:

— Ты — постарел. То есть — возмужал. Вера Петровна встала и пошла в комнаты, сказав по пути излишне громко:

— Ты очень оригинально сказал о красоте, Клим». Оставшись глаз на глаз с Ладней, он удивленно почувствовал, что не знает, о чем говорить с нею. Девушка прошлась по террасе, потом спросила, глядя в лес:

— Отец ушел на охоту?

— Да.

— Один?

— С мужиком. С одним из семи, которых весною губернатор приказал выпороть.

— Да? — спросила Лидия. — Там тоже где-то бунтовали мужики. В них даже стреляли… Ну, я пойду, устала.

Спускаясь с террасы в маленькую рощу тонкостволых берез, она сказала, не глядя на Клима:

— А Люба взяла место компаньонки у больной туберкулезом девицы.

Ушла в чащу берез, оставив Клима возмущенным ее равнодушием к нему. Он сел в кресло, где сидела мать, взял желтенькую французскую книжку, роман Мопассана «Сильна, как смерть», хлопнул его по колену и погрузился в поток беспорядочных дум. Конечно, эта девушка не для такой любви, какова любовь Риты. Невозможно представить хрупкое, тонкое тело ее нагим и в бурных судорогах. Затем, вспомнив покрасневший нос матери, он вспомнил ее фразы, которыми она в прошлый его приезд на дачу обменялась с Варавкой, здесь, на террасе.

Клим сидел у себя в комнате и слышал, как мать сказала как будто с радостью:

— Бог мой, у тебя начинается лысина. Варавка ответил:

— А я вот не замечаю седых волос на висках твоих. Мои глаза — вежливее.

— Ты рассердился? — удивленно спросила мать.

— Нет, конечно. Но есть слова, которые не очень радостно слышать от женщины. Тем более от женщины, очень осведомленной в обычаях французской галантности.

— Почему ты не сказал — любимой?

— И любимой, — прибавил Варавка.

Клим вспомнил слова Маргариты о матери и, швырнув книгу на пол, взглянул в рощу. Белая, тонкая фигура Лидии исчезла среди берез.

«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия».

Покачиваясь в кресле, Клим чувствовал себя взболтанным и неспособным придумать ничего, что объяснило бы ему тревогу, вызванную приездом Лидии. Затем он вдруг понял, что боится, как бы Лидия не узнала о его романе с Маргаритой от горничной Фени.

«Если б мать не подкупила эту девку, Маргарита оттолкнула бы меня, — подумал он, сжав пальцы так, что они хрустнули. — Редкая мать…»

Лидия вернулась с прогулки незаметно, а когда сели ужинать, оказалось, что она уже спит. И на другой день с утра до вечера она все как-то беспокойно мелькала, отвечая на вопросы Веры Петровны не очень вежливо и так, как будто она хотела поспорить.

— Ты читала это? — осведомилась Вера Петровна, показывая ей книгу Мопассана.

— Да. Это скучно.

— Разве? Я не нахожу.

— Странная привычка — читать, — заговорила Лидия. — Все равно как жить на чужой счет, И все друг друга спрашивают: читал, читала, читали?

— Бог знает, что ты говоришь, — заметила Вера Петровна несколько обиженно, а Лидия, усмехаясь, говорила:

— Такая воробьиная беседа. И ведь это же неверно, что любовь «сильна, как смерть». Тут уж засмеялась Вера Петровна:

— Вот как? Ты — знаешь?

— Я вижу. Любят по пяти раз и — живут.

Клим озабоченно молчал, ожидая, что они поссорятся, и чувствуя, что он робеет пред Лидией.

Поздно вечером он поехал в город. Старенький, разбитый вагон дачного поезда качался и подпрыгивал, точно крестьянская телега. За окном медленно плыл черный поток леса, в небе полыхали зарницы. Клима тревожило предчувствие каких-то неприятностей. В его размышления о себе вторглась странная девушка и властно заставляла думать о ней, а это было трудно. Она не поддавалась его стремлению понять смысл игры ее чувств и мыслей. А необходимо, чтоб она и все люди были понятны, как цифры. Нужно дойти до каких-то твердых границ и поставить себя в них, разоблачив и отбросив по пути все выдумки, мешающие жить легко и просто, — вот что нужно.

Через день Лидия приехала с отцом. Клим ходил с ними по мусору и стружкам вокруг дома, облепленного лесами, на которых работали штукатуры. Гремело железо крыши под ударами кровельщиков; Варавка, сердито встряхивая бородою, ругался и втискивал в память Клима свои всегда необычные словечки.

— Работают, точно гробовщики, наскоро, кое-как. Ласкаясь к отцу, что было необычно для нее, идя с ним под руку, Лидия говорила:

— Ты, папа, готов целый город выстроить.

— Готов! — согласился Варавка. — Десяток городов выстроил бы. Город — это, милая, улей, в городе скопляется мед культуры. Нам необходимо всосать в города половину деревенской России, тогда мы и начнем жить.

Поболтав с дочерью, с Климом, он изругал рабочих, потом щедро дал им на чай и уехал куда-то, а Лидия ушла к себе наверх, притаилась там, а за вечерним чаем стала дразнить Таню Куликову вопросами:

— Почему это интересно?

Таня Куликова седела, сохла, линяла, как бы стремясь стать совершенно невидимой.

— Как вы, молодежь, мало читаете, как мало знаете! — сокрушалась она. — Наше поколение…

— Поколение — от глагола поколевать? — спросила Лидия.

Та грубоватость, которую Клим знал в ней с детства, теперь принимала формы, смущавшие его своей резкостью. Говорить с Лидией было почти невозможно, она и ему ставила тот же вопрос: