Илья Штемлер - Архив Страница 35

Колесников просмотрел требование. Два дела из фондов Казенной палаты, одно из Контрольной палаты, три из фондов Экономического общества. Против заявки на журналы Горного совета за 1810 год стоял нервный прочерк.

— Вся эта буза не стоит и выеденного яйца, — скривился Колесников.

— А я что говорю?! — подхватил профессор. — Только нервы треплют, власть показывают. Конечно, если бы я пришел с французскими духами, как некоторые. Или там с солеными грибочками на закуску.

— По-ни-маете, — фальцетом пропел Колесников.

— А что? Известное дело, — вздохнул профессор. — На том и стоим.

— Только, пожалуйста, не вздумайте мне сулить ваши духи. Или еще что-нибудь.

— Вам? С какой стати?

— Именно, — усмехнулся Колесников. — Давайте условимся, — он сложил листок вдвое и провел по сгибу пальцами. — Я соберу дела согласно вашей заявке. Все дела, включая журналы Горного совета. И оставлю завтра на вашу фамилию. А вы скромно, без лишних разговоров, заберете их по доставке из своей ячейки. У вас, надеюсь, есть ячейка? — Профессор кивнул. — Вот так: в общей куче журналы не привлекут внимания.

— Вам за это не влетит от Шереметьевой? Баба она глазастая, — профессор как-то по-собачьи, сбоку, заглянул в глаза Колесникову.

— Давайте так. Или вы соглашаетесь и уходите из приемной. Или дожидаетесь директора, получаете еще одну порцию оплеух и уезжаете в славный город Самару без материалов по Горному совету за одна тысяча Девятьсот десятый год.

Профессор из Куйбышева поднялся, одернул пиджачишко и, лихо подмигнув, вышел из приемной кошачьим шагом отпетого заговорщика.

А в Жене Колесникове раскачивалось непривычное пьянящее озорство. Последний раз с ним такое приключилось несколько лет назад, когда он «выдал» своей начальнице, заведующей отделом хранения Софье Кондратьевне Тимофеевой. И получил при этом прозвище «декабрист».

Колесников легко вытянул себя из кресла и, шутовски заплетая в ходьбе обтянутые джинсами тощие ноги, подошел к секретарше.

— И что мы так ожесточенно печатаем? — Колесников заглянул в какой-то список. — Дело № 4152, Писаревский Евдоким Николаевич. Дело № 4153, Скобельцын Лавр Наумович… Сколько их там? Сотни? Тысячи?

— Поступление в спецхран. Из Управления внутренних дел. За тысяча девятьсот сорок восьмой год. Сожгли бы сразу, нет — сдают. А кому они понадобятся? — Тамара расслабленно сбросила вниз руки и окинула Колесникова лукавым взором. — Слушай, Женя, ты не пьян? Шереметьева всыпет тебе за самоуправство, будь уверен.

— А-а-а… Небольшое отступление от инструкции, — дурашливым голосом проговорил Колесников. — Маленький обман.

— Поднимет шум, это она может.

— А кто узнает? — в тон проговорил Колесников. — Разве ей кто шепнет о моем детском сговоре во славу развития экономической науки? — И, помолчав, добавил: — Не сам же профессор.

Тамара погрозила пальцем и усмехнулась.

— Болтун, — произнесла она. — Отойди. Навалился, дышать нечем.

Колесников отошел, заложив руки за спину и выделывая ногами уморительные зигзаги, словно канатоходец.

Тамара хохотала, поводя головой то вправо, то влево.

В светлых глазах Жени Колесникова искрились бездумные угольки, придавая всему облику отвагу и бесшабашность.

— Послушай, а ты ведь красивый молодой человек, — проговорила Тамара.

— Вы только сейчас заметили? — продолжал паясничать Колесников. — А если я красивый. И молодой. Да еще в день веселого ключика. И прождал больше часа. Так почему бы об этом не сказать всем? А?!

Колесников шагнул к глухой двери директорского кабинета и ухватил черную прохладную ручку.

Захар Савельевич Мирошук обернулся с нескрываемым раздражением на лице. Он же просил Тамару никого не впускать, пока сам не вызовет.

— Я ведь просил, — мучительно поморщился Мирощук и осекся, увидев на пороге эту сявку в посконных штанах с белесыми пятнами на коленях, этого бузотера и скандалиста из отдела хранения, Евгения Колесникова.

— Ах, это вы?! — пропел Мирошук. — И тем не менее я попрошу вас подождать.

— Ни секунды более! — безрассудно, словно с другого берега, проорал Колесников. — Я убил полдня в пятницу, теперь торчу больше часа. Если у вас нет других забот, как отрывать от работы занятого человека, то я… я… — Колесников умолк. Все подходящие фразы сгинули из памяти. Так иногда с ним случается. Надо успокоиться и подождать. Он стоял, тараща на Мирошука яростные глаза с еще скачущими в них бездумными угольками.

— Вот, пожалуйста, — скривил толстые губы Мирошук и повел рукой в сторону Колесникова. — Колесников, Евгений Федорович.

— А… Тот самый? — раздался голос из левой ниши, под самыми окнами, что выходили на реку. Свет, падающий из окна, помешал сразу заметить этого человека. Вероятно, он и был порученец из архивного управления.

Человек покинул свое место и легко, даже слишком легко для такой полной фигуры, шагнул навстречу Колесникову.

— Познакомимся. Моя фамилия Шелкопрядов, Александр Авенирович, — протянул он руку Колесникову. — Я сотрудник инспекции Главного архивного управления.

Колесников пожал ладонь, словно взял в руки толстую лепешку, что недавно наладили выпускать в пирожковой на Речном проспекте, и пробормотал свою фамилию.

— Очень, очень приятно, — загомонил Шелкопрядов и, не выпуская руки Колесникова, потянул его за собой к длинному, похожему на гроб столу, что перпендикулярно вонзался в коротконогий директорский стол.

Тут Колесников заметил Гальперина, непривычно тихо сидящего на диване. И собрался было кивнуть, но Удержался — Гальперин разглядывал свои зашлепанные ботинки, что подпирали далеко не новые сально-серые брюки, и угрюмо сопел, выпустив на грудь подбородок.

— Честно говоря, таким я вас и представлял, — гомонил Шелкопрядов. — Юным, ершистым… В управлении мне сказали: «Поезжай, Шелкопрядов, разберись, что там происходит у Мирошука, не письмо, вопль души». Я и приехал разбираться.

«Мягко стелет Шелкопрядов. Наверняка зарядили его, недаром тут Гальперин, с ним не поканителишь», — тоскливо подумал Колесников. Проказник-бесенок, что владел его настроением там, в приемной, состроил Колесникову рожицу и показал увесистую фигу…

— Поначалу поговорил с Захаром Савельевичем. Кое с кем из сотрудников, — продолжал Шелкопрядов. — Поэтому и не удалось повидаться с вами в пятницу, извините… Должен отметить, что почти все, с кем я разговаривал, самого высокого мнения о вас как о специалисте. И считают, что, с одной стороны, вы безусловно правы…

— С какой стороны я прав? — перебил Колесников. — С правой или с левой? И почему вы начали инспекцию по моему письму не со встречи со мной, а с сотрудниками, непонятно?

— Скажу, скажу, — с готовностью ответил Шелкопрядов. — Хотел разобраться… в общественной значимости вашего письма. Может, вы никудышный специалист и ваше письмо не что иное, как… — Шелкопрядов замялся, подбирая необидную формулировку.

— Какой я специалист? При чем тут мои сотрудники? Есть документы, нормы, их выполнение. Все отражено… При чем тут сотрудники, извините, — а бесенок все строил рожи и грозил Колесникову женским пальчиком с длинным ногтем.

Колесников ухватил спинку стула и, ловко развернув, сел полуоборотом к директору архива.

— Ну?! — возмущенно выдохнул Мирошук.

Колесников и ухом не повел, он смотрел на посланника архивного управления и нагловато улыбался. Шелкопрядов сделал вид, что не заметил эпатажа и все его внимание поглощено служебным разбирательством.

— Сотрудники считают, что вы правы с той стороны, что оклад ваш, согласно штатному расписанию, действительно мал, — продолжил Шелкопрядов, — в то же время они заметили, что их оклад тоже невелик. Но, как бы выразиться поделикатней…

— Они не предлагают срезать у директора зарплату и раскидать между собой, — помог Колесников.

— Вот именно, — кивнул Шелкопрядов. — Уверяю вас, Евгений Федорович, у нас в управлении хватило чувства юмора, чтобы в достаточной степени оценить эту шутку.

Конечно, это была шутка, которой Колесников завершил свое письмо. И шутку подсказал Брусницын, чтобы привлечь к письму внимание угрюмых чинов из управления. Ибо узреют в этом покушение на собственное благополучие и оклады.

На мгновение перед взором Колесникова вынырнул бесенок. Из подстаканника, ручку которого теребил Шелкопрядов. Признаться, бесенок стал уже докучать Колесникову своей лихой назойливостью. Колесников был по натуре совсем другим человеком, восторженным и наивным. И лихость, которая овладела им в приемной директора, являлась необъяснимым отклонением от нормы. Подобно тому, как убежденный трезвенник вдруг напивается до потери сознания, вызывая изумление окружающих… «Отстань, хватит, покуражился», — мысленно попенял он бесенку. При этом бездумные искорки в его глазах погасли, уступая привычному светлому свечению, печальному и доброму. Такие глаза нередко встречаются у верующих людей, согретых своей внутренней правдой.