Эптон Синклер - Между двух миров Страница 35

— Валяйте! — сказал Стеф.

— Хорошо. Вы знаете фирму Бэдд. Так сот, мой отец стал заниматься нефтью, поэтому он и приехал сюда.

— В городе полно нефтяников. Как сказано в библии: «Где падаль, там и коршуны».

— Вы знаете, Робби всегда учил меня ненавидеть красных. Он задал мне здоровую головомойку в Париже за то, что я встречался с вами и с моим дядей Джессом. У меня были неприятности с парижской полицией, я еще не рассказывал вам об этом. В результате мне пришлось пообещать отцу, что больше я с красными встречаться не буду.

— И теперь вы нарушаете этот запрет?

— Нет, как раз наоборот, отец первый собирается его нарушить. У большевиков нефть.

— О, я понял! — воскликнул философ, которому показалась очень забавной эта ситуация.

— Теперь у моего отца появилась охота встретиться с ними. Он непрочь повидаться и с вами.

— Почему же нет, Ланни? Я рад буду повидать его.

— Но вы понимаете — его ничуть не интересуют наши взгляды.

— Почему вы так уверены в этом?

— Потому что я знаю Робби. Он здесь по делам.

— Послушайте, — сказал Стеф, — вы никогда не читали ни одной из моих книг, не правда ли?

— Мне стыдно признаться, но… не читал.

— Их теперь не легко найти. Но постарайтесь достать экземпляр книги «Позор для городов». Вы увидите, что еще двадцать лет назад я разъезжал и интервьюировал самых отъявленных жуликов — местных политических боссов и тех дельцов, которые оплачивали их и пользовались их услугами. В некоторых случаях они не разрешали мне оглашать печати свои слова, но я не могу вспомнить ни одного случая, когда бы они отказались откровенно поговорить со мной и поведать о своих делах, иногда очень постыдных. Я говорил им, что это плоды своеобразной системы и что они следовали ей всю свою жизнь, сами того не зная, и мои объяснения их поражали, они считали меня каким-то чародеем.

Не думаю, чтобы Робби был так наивен; он знает, что делает, и стоит на этом.

— Возможно; но я убедился: откровенная исповедь — величайшее облегчение для человеческой души. Это великая роскошь. И мало есть даже богатейших в мире людей, которые могут позволить себе эту роскошь.

— Я могу только сказать, — вставил Ланни, — что, если вы сумеете пробить панцирь, который носит мой отец, я выдам вам аттестат: вы самый подлинный чародей.

— Устройте, чтобы мы с ним позавтракали вместе, только вдвоем. Вам не надо быть при этом; конечно, в вашем присутствии он будет вести себя иначе, перед вами он играет роль.

— От вас, Стеф, ему нужно лишь одно: чтобы вы познакомили его кое с кем из советских представителей.

— Что ж, почему бы и нет? Ведь он не будет стрелять в них?

— Он хочет получить у них нефтяные концессии.

— Может быть, они и продают нефть. Почему бы им не повидаться с ним?

— Превосходно, но мне хотелось, чтобы вы знали, что у Робби на уме.

Журналист весело сказал: — Будьте спокойны. Я не вчера родился, и русские тоже. Я только скажу: «это американский нефтепромышленник» — и подмигну. И они тоже облекутся в панцирь. Уж поверьте мне, они сами за себя постоят.

Завтрак был назначен на следующий день, в отдельном кабинете «Гранд-отеля», где остановились Бэдды. Что произошло между Робби и Стефом, осталось тайной, которую эти два столь не похожих друг на друга бойца унесут с собой в могилу. Робби сказал: — Да, он умница, твой Стеф!

— Еще бы! — ответил Ланни.

Конечно, — поторопился прибавить Робби, — легко человеку, который сидит сложа руки и критикует, отказываясь занять место на той или другой стороне. Если бы он действовал, пришлось бы ему сделать выбор и решить, чего он хочет.

— Не знаю, — сказал Ланни. — Мне кажется, что у него — есть некоторые твердые убеждения.

— Какие же, например?

— Он верит, что надо смотреть фактам в глаза и нельзя позволять обманывать себя ни самому себе, ни другим. Мне кажется, это основное.

— Ну, это вроде ружья, или пишущей машинки, или другого орудия; все зависит от того, на что его употребить.

Робби не сказал, делал ли он Стефу какие-нибудь признания. Но он заметил со спокойным удовлетворением: — Я получил от него все, что мне нужно было. Он дал мне письмо к одному из советских представителей, Красину — он у них специалист по внешней торговле. Тебе что-нибудь известно о нем?

— Знаю его только по имени, но постараюсь разузнать. Многие журналисты встречались с большевиками и охотно говорят о них.

Ланни, конечно, поспешил снова повидаться со Стефом, чтобы узнать подробности встречи. Он был очень разочарован, так как журналист сказал: — Он ничем не отличается от других: недоволен устройством мира, но не хочет понять, что и он в ответе.

— Можете вы мне рассказать подробности?

— Я скажу вам одну вещь, важную для вас, — продолжал Стеф. — Я заставил его признать, что он не имеет права навязывать вам свои взгляды. Я доказал ему, что это значит не уважать вашу индивидуальность. Я положил его на обе лопатки.

— О Стеф, я не могу и сказать вам, что это значит для меня. Я живу в какой-то тюрьме. Вы думаете — он отнесся к этому серьезно?

— Он говорил серьезно. Но будет ли он в состоянии отказаться от своей прежней линии — это, конечно, другой вопрос.

На одной из разукрашенных улиц праздничной Генуи Ланни столкнулся с тремя кавказцами в черных сапогах и больших барашковых шапках, теми самыми, которые на Парижской конференции рассказывали ему на ужасном французском языке, придвинув вплотную свои разгоряченные лица и обдавая его брызгами слюны, о своих злоключениях и разочарованиях. Здесь они были уже не в качестве официальных представителей, а на положении изгнанников и отщепенцев; их песенка была спета, и тот, кому достанется нефть в их родном краю, не заплатит им ни гроша. Они снова окружили добродушного Ланни Бэдда, изливая свои горести, и ему нелегко было убедить их, что он уже не занимает официального поста и уже не является своего рода трубопроводом информации или пропаганды.

Все малые нации были представлены здесь; их официально пригласили и встретили под звуки фанфар; но кто затем обращал на них внимание? Их истощенные и обанкротившиеся страны нуждались в рельсах и товарных вагонах, плугах и семенах, керосине и иголках, чтобы заштопать прорехи в износившейся одежде, — короче говоря, в деньгах, деньгах и деньгах, — а кто же ссудит их деньгами? Они обивали пороги отелей и вилл, где остановились приехавшие государственные деятели, и отравляли жизнь несчастным секретарям. Они сидели в кафе, меланхолически попивая вино, готовые плакать в жилет любому иностранцу, который согласился бы слушать их. Они особенно охотились за американцами, так как в Америке были все деньги, какие еще остались в мире. У Ллойд Джорджа был замечательный новый план: международный заем в два миллиарда долларов для реконструкции Европы. Предполагалось, что Америка даст половину, и Ланни осыпали вопросами: что ему известно об этом? Когда будет предоставлен заем? Как он будет распределен? Где можно будет получить свою долю?

Тяжело юноше-идеалисту сознавать, что он даже не пытается помочь миру совладать с бедствиями, которые на него обрушились, Тяжело слушать внутренний голос, говорящий: я один из волков, что бродят возле стада и высматривают добычу — заблудшую или слабую, молодую или старую, которую я мог бы унести. Я сын волка, и бесполезно говорить, что мне не нравятся поступки моего отца-волка, раз я живу на то, что он добывает.

Словом, в душе Ланни Бэдда происходил моральный кризис. Генуэзская конференция была для него не отдыхом, а временем внутренней борьбы и глубокой тревоги. Он никому не говорил об этом, если не считать короткой беседы со Стефом; и, конечно, его отец ничего не делал, чтобы облегчить ему этот кризис — внимание Робби было целиком устремлено на добычу, и у него не было времени для всяких глупостей. Если бы он знал, что сын его страдает, помогая ему вырвать нефтяную концессию, он отмел бы в сторону эти пустые бредни, которые надо возможно быстрее преодолеть. Время от времени, на досуге, можно сидеть и слушать радикальную болтовню, называемую «идеями»; но именно теперь предстояло заработать или потерять большие деньги, и, если Робби нужно было рекомендательное письмо, он старался его получить; если ему нужна была информация, он предлагал Ланни пойти и добыть ее; и он не спрашивал у Ланни, согласуется ли это с его понятиями о деликатности и хорошем тоне.

Итак, Ланни бродил по улицам старинного города, пожираемый огнем внутреннего разлада. Нужно ли ему столько денег? Нужно ли так много денег кому бы то ни было? Даже если допустить, что нужно, — кто имеет право калечить мир, чтобы добыть их? И притом называться «практическим человеком», а всех других называть «мечтателями». Этот вопрос созревал в душе Ланни восемь лет — точнее говоря, с 31 июля 1914 года.