Франц Верфель - Песнь Бернадетте Страница 35

— Я знал, — горестно стонет Франсуа Субиру, — я знал, что этим кончится… — Он видит перед собой того же посланца суда, который когда-то по подлому доносу посадил его в тюрьму.

— Не бойтесь, — смеется Калле, — на этот раз еще нет приказа об аресте. Господин имперский прокурор просто хочет посмотреть на вашу малышку…

— Но дайте ей по крайней мере закончить обед, месье Калле, — молит Луиза, для которой в данный момент важнее всего на свете, чтобы дочь не лишилась изысканного блюда.

— Дело терпит, — добродушно кивает блюститель порядка. — Ешьте спокойно и с удовольствием. Суд подождет.

Несмотря на свою добродушную снисходительность, Калле удивлен, что злоумышленница спокойно, почти лениво опустошает свою тарелку.

Виталь Дютур, которому все еще нездоровится, решил ограничиться на обед чашкой горячего бульона. Но как только ему докладывают о приходе Бернадетты, он тут же оставляет бульон и спешит в кабинет. Освещение в этой комнате скудное. Но в камине ярко пляшет огонь над четырьмя лиственничными поленьями — таких роскошных дров Бернадетта еще не видела. Государство снабжает своего слугу прекрасными дровами в качестве «прибавки к жалованью». С той поры как Дютур подхватил тяжелую простуду, он велел передвинуть свой стол поближе к камину. Сидя спиной к окну, он разглядывает злоумышленницу в лорнет и приказывает ей подойти к столу. Первое впечатление говорит: все в порядке. Обычный здешний бедняцкий ребенок, похожий на сотни других. Затем он замечает, как бедно она одета: ее детскую, не лишенную привлекательности фигурку прикрывает не платье, а какая-то нелепая роба. Это все тот же старенький капюле. Дютур, который живет в этой провинции недавно и не очень разбирается в одеждах, принимает его за некое восточное покрывало или накидку, какие, к примеру, носят женщины Мадраса. Но эта накидка так застирана, так вылиняла, что узор на подоле уже невозможно разглядеть. Круглощекое лицо девочки под накидкой оказывается в глубокой тени, что придает ее чертам особую миловидность. Длинный подол свисает чуть ли не до щиколоток, из-под него торчат ножки в маленьких деревянных башмачках. Вся эта девичья фигура похожа на незаконченное творение скульптора, которое он начал, а затем посреди работы отставил. Каждая складка одежды, каждая светотень говорят о начале, о незрелости, о том, что это творение пока не завершено и многое в нем передано только намеком. Правда, глаза, огромные черные глаза под накидкой, не производят впечатления незрелости. Прокурор никак не может отделаться от мысли, что видит глаза любящей женщины. Сколько раз он видел такие женские глаза в судебных залах, они всегда глядят зорко, они настороже, ибо защищают главное сокровище своего сердца.

— Ты знаешь, кто я, дитя мое? — начинает разговор Дютур, сверкая лысиной и нервно одергивая крахмальные манжеты.

— Да, конечно, знаю, — медленно, раздельно произносит Бернадетта. — Месье Калле сказал мне, что вы — господин имперский прокурор.

— А ты знаешь, кто такой имперский прокурор?

Бернадетта легонько касается стола и внимательно смотрит на Дютура.

— Нет, совсем точно я этого не знаю…

— Тогда я скажу тебе, дитя мое. Меня назначил сюда лично Его Величество император Франции, наш повелитель, и обязал меня следить за тем, чтобы всякое неправое дело было раскрыто и виновный понес наказание. А среди таких неправых дел можно назвать ложь, обман, от которого страдают другие люди… Теперь ты знаешь, кто я такой?

— Да, вы то же самое, что господин Жакоме.

— Нет, моя милая, я выше господина Жакоме, я его начальник. Он разыскивает преступников и обманщиков и передает их мне, чтобы я отдал их под суд, а затем отправил в тюрьму. Еще сегодня господин Жакоме вызовет тебя на допрос. Я же говорю с тобой не как начальник господина Жакоме, а потому, что мне тебя жаль, я хочу тебя предостеречь и помочь тебе. Если ты скажешь мне всю правду и будешь вести себя разумно, я, пожалуй, сумею избавить тебя от допроса у господина Жакоме. Посмотрим, что можно будет для тебя сделать.

Глаза девочки, защищающие великую любовь, внимательно вглядываются в лицо мужчины, они по-прежнему настороже. Прокурор немного понижает голос:

— Вокруг твоей персоны, малышка, в городе очень много шума. Разве это тебя не пугает? Ответь мне, Бернадетта, я задам тебе сейчас очень серьезный вопрос: ты собираешься завтра утром снова идти к Массабьелю?

Обычно спокойные глаза Бернадетты загораются, девочка не может этого скрыть.

— Конечно, — быстро отвечает она. — Я должна еще двенадцать раз ходить к гроту. Дама так пожелала, а я дала ей слово…

— Вот мы добрались и до дамы, — говорит Дютур разочарованным тоном, показывая девочке, что он ожидал от нее лучшего ответа. — Ты должна согласиться со мной, малышка, что ты еще очень глупа и необразованна. В школе ты самая плохая ученица. Суду все известно! Ты признаешь, что все твои одноклассницы, даже те, кто младше тебя, обогнали тебя и в чтении, и в письме, и в счете, и в изучении религии?

— Это правда, сударь, я глупа.

— Следовательно, ты согласна, что все твои соученицы умнее тебя. А теперь подумай, дитя мое, как обстоит дело со взрослыми? Особенно с теми, кто много лет учился, кто узнал все, что можно было узнать. Я говорю о таких людях, как аббат Помьян или я сам. И эти ученые люди, которые все знают, скажут тебе, что дама, которую ты якобы видишь, — всего лишь детская фантазия, нелепый сон…

Бернадетта потерянно глядит на часы, которые усердно тикают на каминной полке.

— В первый раз, когда я увидела даму, — говорит она, — я тоже сначала подумала, что это сон…

— Вот видишь, девочка, тогда ты была не так уж глупа… А теперь ты не веришь тому, что говорят тебе взрослые и ученые люди?

Бернадетта улыбается своей умудренной женской улыбкой.

— Сон можно принять за действительность один раз, но не шесть раз подряд.

Виталь Дютур поражен. Какой меткий, убийственный ответ. Действительно, галлюцинации отличаются от снов. Поскольку господин прокурор не имеет опыта ни в том, ни в другом, он вступает здесь в незнакомую область.

— Но сны иногда повторяются, — говорит он.

— Я видела это вовсе не во сне, — объясняет Бернадетта звонким уверенным голосом. — Еще сегодня я видела даму, как вижу всех остальных. И я говорила с ней, как говорю с другими людьми…

— Оставим это, — прерывает ее Дютур, чувствующий, что в области трансцендентного он значительно уступает своей собеседнице. — Расскажи мне лучше, как живет твоя семья. Я имею в виду, как у вас сейчас дома…

Бернадетта отвечает с откровенностью, свойственной простым людям, которым не знакомо буржуазное тщеславие. Она честно признается:

— Еще десять дней назад мы жили очень плохо, месье. Из еды у нас была только мучная похлебка. Но теперь мама три раза в неделю ходит работать к мадам Милле, и отец тоже работает на почтовой станции у месье Казенава…

Этим ответом прокурор как будто очень доволен.

— Ага, стало быть, знакомство с дамой имеет и свою практическую сторону… Что это за история с мадам Милле?

Бернадетта долго глядит на прокурора, прежде чем ответить:

— Не знаю, что вы имеете в виду, месье…

— Ты очень хорошо знаешь, малышка. Вспомни, суду известно всё, абсолютно всё! Ты утаила от меня, что живешь в доме мадам Милле…

— Но это неправда. Я уже там не живу. Я ночевала там всего две ночи, в прошлый четверг и в пятницу.

— Этого вполне достаточно. Тебя пригласили в один из самых богатых и роскошных домов Лурда. Без своей дамы ты бы никогда туда не попала.

Бернадетта резко встряхивает головой, так что ее капюшон съезжает, открывая темноволосую, причесанную на пробор головку.

— Мадам Милле сама меня пригласила. Она просила маму, чтобы я у нее пожила. Я сделала это не для себя, а чтобы доставить радость мадам Милле. Мне это особой радости не доставило…

— А белое шелковое платье? — спрашивает прокурор инквизиторским тоном.

— Я его не носила. Оно висит в шкафу мадемуазель Латапи.

Отодвинув кресло, прокурор встает.

— Остерегись, Бернадетта! Ты ведь знаешь: суду известно всё! Суд знает и о подарках, которые многие люди приносят тебе и твоим родителям. Если суд придет к выводу, что твоя дама — всего лишь ловкий и выгодный обман, ты погибла… Но я хочу протянуть тебе руку помощи, хочу тебя спасти. Хочу даже уберечь от допроса у господина Жакоме, ведь это первый шаг на пути в тюрьму. То, что я от тебя требую, выполнить легко. Ты не должна ни от чего отрекаться, не должна давать никаких объяснений. Пообещай мне только, что отныне ты будешь меня слушаться, ведь я и есть суд, который тебе грозит…

— Если я смогу, месье, я буду вас слушаться, — звучит невозмутимый ответ Бернадетты.