Борис Балтер - До свидания, мальчики! Страница 36

– Здорово, Витек, – сказал Мишка Шкура.

– Кто такой? – Я узнал мальчишески звонкий голос Степика.

– Наш, пересыпский, – ответил Мишка Шкура.

Луч фонаря переместился на Сашку.

– Жид? – спросил Степик.

Сашка молчал, а я все время думал: «Если бы я видел у Степика финку тогда в кино, его бы сейчас здесь не было».

– Инка! Финка у Степика! – крикнул я. Свет ослепил меня.

– Какая финка? Кому кричал? – спросил Степик. – Спрячь перо, паскуда! – на кого-то прикрикнул он.

Я загораживался ладонью от света. Свет погас. Я отшатнулся и лицом уловил движение воздуха. Слева от меня приглушенно вскрикнул Сашка. Я кого-то ударил. На меня спиной отлетел Сашка, рванулся вперед и снова отлетел и ударился рядом со мной об забор. На Сашку навалились. Я в темноте схватил кого-то за волосы и рванул на себя. Потом я тащил и выкручивал чью-то руку и совсем близко слышал Сашкино захлебывающееся дыхание. В лицо мне косо плеснули звезды. Не помню, что было раньше – удар или звезды… Падения я тоже не помнил, я только помнил резкий до тошноты запах пота и чей-то модельный туфель: я поймал его рукой и хотел оттолкнуть от своего лица…

Потом я снова увидел звезды. Мне казалось, что я лежу на дне, а на поверхности были звезды и голоса, и вода давила мне на уши и покачивала. Кто-то плачущим голосом спрашивал:

– За что ударил?

– Не подходи сзади, паскуда.

Откуда мог взяться Павел? Но «паскуда» сказал Павел. Я услышал удар, еще удар, еще и падение чьих-то тел. Я лежал на мостовой, и асфальт был очень холодный. Я нащупал рукой край тротуара и хотел встать, но меня снова валило. Но я все равно встал и, шатаясь, перешел тротуар и облокотился на край забора. Стало светлее. Наверное, всходила луна, потому что я видел край забора, а внизу было темно. Я вспомнил модельную туфлю около своего лица. Я хотел оттолкнуть ее рукой. Рука была очень тяжелой: я ее еле поднял и, когда опустил, в кого-то попал.

– Володя, это я.

Откуда взялась Инка? Но мне было не до Инки, мне ни до кого не было дела. Меня тошнило от резкого запаха ножного пота. Инка обнимала меня за плечи, а я ногой царапал забор: мне хотелось перевалиться через него, так сильно меня тошнило.

На мостовой разговаривали. Меня больше не рвало, но соображал я плохо.

– Паша, мне шьют дело. Я с тобой не могу сегодня разговаривать. Но мы встретимся, – сказал Степик.

– Принято, – ответил Павел. – Я тебе заодно Нюрку Переверзеву припомню. Поздно я узнал – ты бы еще тогда от меня не ушел.

Степик засмеялся.

– Паша, ты, как легавый, ходишь по моему следу, – сказал он. – Не надо, Паша: последнее время я очень нервничаю.

– Плыви, плыви на белом катере, пока я все твое кодло не понес.

– До встречи, Паша.

Я стоял прислонясь спиной к забору, и меня покачивало, а тяжелые веки закрывались сами собой.

Потом мы сидели в сквере: я. Инка и Женя. Витька с Катей повели Сашку в санаторий «Сакко и Ванцетти»: у Сашки была разбита голова. До сквера нас провожал Павел. По дороге – мы шли окраиной пустыря – Павел сказал:

– Надо было всем вместе убежать.

– Почему мы должны бегать? – спросил я.

– В таком положении самое верное убежать. Я бы обязательно удрал: нашли с кем шутить – со Степиком.

– Нельзя было всем бежать: они бы девчонок догнали.

– Тоже правда. Отчаянные вы, профессора.

Прощаясь, Павел сказал Инке:

– Давай, рыжая, договоримся: надумаешь кавалера менять – не забудь Павла Баулина.

Я не обиделся на Павла. У меня сильно болела челюсть и был сломан передний зуб. Наверное, меня стукнули головой в подбородок. Сашку ударили кастетом, а меня головой. Если бы кастетом, то был бы разбит подбородок. А у меня были разбиты только губы: они вспухли и тоже болели. По губам меня, кажется, ударили ногой.

Катя и Витька привели Сашку. Сашка пробовал острить.

– Первые ранения мы уже получили, – сказал он и сел рядом со мной на скамейку.

Мы сидели в сквере и ждали, пока опустеют улицы: нам не хотелось попадаться кому-нибудь на глаза.

– «Витек, Витек…» Ух, гад! – сказал Витька.

Его совсем не били. Мишка Шкура с каким-то парнем повалили его и уговаривали лежать. Витька не мог смотреть ни на меня, ни на Сашку и то и дело повторял:

– Ну, гад!.. Ну, погоди, гад!.. – Он все время порывался куда-то уйти. Наверно, хотел разыскать Шкуру.

Женя сказала:

– Ты же не виноват. Было бы легче, если бы тебя тоже избили?

Женя сказала правду, но я все равно был с ней не согласен: я понимал Витьку.

Потом мы отвели Сашку домой. Мы остались на улице и ждали Катю. Не то чтобы так уж боялись Сашкину маму, – просто нам не надо было с ней встречаться. Мы придумали, что Сашка скажет, будто упал с дерева. Глупо, конечно, придумали. Но по опыту мы знали: чем глупее придумаешь, тем больше в это верят. Надо только твердо стоять на своем. А Сашке без нас проще было стоять на своем.

Потом мы проводили домой Инку. Меня уже не тошнило, но время от времени кружилась голова. Женя отозвала меня и сказала, чтобы я не оставлял Витьку одного. Я проводил с Витькой Катю и Женю и пошел к нему ночевать.

Я и Витька спали в сарае – раньше в нем жили, когда еще дом строился. Теперь здесь держали корову и на нарах хранилось сено. Я лежал в темноте рядом с Витькой и боялся уснуть. Под нарами корова жевала жвачку, и от этого еще больше хотелось спать. Потом корова тяжко вздохнула, и по деревянному настилу застучали влажные шлепки. Я закрыл глаза, тотчас заснул и очень быстро проснулся. Витьки рядом со мной не было.

– Витька! – позвал я.

Витька стоял в светлом прямоугольнике двери.

– Не могу я, – сказал он. – Пойду встречу Шкуру. Он всегда на рассвете приходит.

Я слез по скрипучей лесенке и вышел с Витькой во двор. Уже рассвело. Небо было зеленым и без звезд, но солнце еще не встало, и поэтому на улицах не было теней. Мы дошли до трамвайного круга. По дороге мы заходили во двор к Шкуре: он, как и Витька, спал на сеновале – на сеновале его не было.

Мы сидели на холодных и влажных рельсах. Солнце в нашем городе поднималось в степи, и море перед этим розовело у горизонта. Шкура вышел из улицы и, пошатываясь, шел через пустырь. Он увидел нас и остановился. Мы встали и пошли к нему. Убежать было некуда. Шкура пошел к нам навстречу и теперь стал шататься сильнее. Шкура упал прежде, чем Витька его ударил: Витька зацепил его по лицу, когда он уже падал. Шкура лежал на спине.

– Лежачего будете бить? Лежачего? – спросил он.

Витька хватал Шкуру за руки и пытался поднять. Я ему помогал: я понял – Витьке необходимо подраться. Я сказал Шкуре:

– Вставай! Я тебя трогать не буду! Один на один подеретесь.

Шкура не хотел вставать: едва мы его приподнимали, как он снова валился.

– Лежачего будете бить? Лежачего? – спрашивал он.

Витька не мог бить лежачего и заплакал. Он стоял над Шкурой и плакал. Я увел Витьку. Мы спустились к морю, искупались, а потом заснули на песке, пригревшись на солнце, и проснулись, когда вернулись с ночного лова рыбачьи шаланды.

Дома я нашел мамину записку. Она писала, что приходила школьная сторожиха и сказала, что меня вызывает директор. Директора в школе не было: он ушел в гороно. Я бродил по гулким коридорам, заглядывал в пустые классы – из некоторых уже вынесли столы и парты: готовились к ремонту. Тишина противопоказана школе так же, как кладбищу шум. Я посидел в своем классе, за своим столом. Я думал о себе, об Инке, о том, что, когда меня уже здесь не будет. Инка еще будет сюда приходить два года. Я выдвинул ящик стола. Внутри на боковой стенке было вырезано перочинным ножом: «А+Р». За год эта формула чужой любви успела мне примелькаться. Кто они, эти "А" и "Р"? Где они сейчас? Странно, почему я раньше этого не выяснил? Столы и классы переходят в школах по наследству, и узнать, кто был прошлогодним владельцем моего стола, было бы не так-то сложно. Я вытащил из стены гвоздь и выдавил им на дне ящика: «Три года – не пять». Если Инке через год достанется мой стол, ей не придется ломать голову над тем, кто сделал эту надпись, Интересно, что она подумает, когда прочтет ее, и где буду я в это время.

В класс заглянул Юрка Городецкий.

– Я тебя по всей школе ищу. Пойдем скорей, – сказал он.

– Куда?

– В райисполком. Там машина ждет.

– В двух словах: в чем дело? – спросил я.

– Поедем в колхоз «Рот Фронт». Я бы сам поехал, но директор сказал, чтобы ты поехал со мной.

Понятно: новому секретарю не терпелось проявить свой организаторский гений. Лично я предоставил бы ему эту возможность: меньше всего мне хотелось ехать в колхоз. Но, к сожалению, это было не мое личное дело. Немецкий колхоз «Рот Фронт» считался самым богатым в районе. Но председатель колхоза Франц Карлович, человек суровый и хозяйственный, страдал тяжким пережитком: он всех, особенно школьников, подозревал в лени. Я смотрел на Юрку и думал; все у тебя впереди, еще покрутишься, когда на поля вовремя не подвезут пресной воды, а у ребят от жажды языки будут присыхать к небу или когда от сырого молока начнут болеть животы и многие не смогут выходить на работу, а Франц Карлович будет требовать, чтобы выполнялась дневная норма. У него была любимая поговорка: «Даром хлеб кушаль – хорошей жизни не зналь». Правильная, в общем, поговорка. Все дело в том, что понимать под словом «даром». Я понимал, что директор прав, посылая меня с Юркой, но от этого мне было не легче.