Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы Страница 36

— Ах, что до этого, — заметил он мрачно, — если я хочу умереть?

— Оставь меня! Уйди от меня! — вырвалось у нее с внезапной силой. — Я тебя не хочу знать.

— Ты с ума сошла, Вана!

Она отодвинула руку брата, опять переступила через порог, вошла в ограду; прошла вдоль желтых четырехугольных пилястров, между связок сухой лозы и снопов соломы. Несмолкаемое щебетанье воробьев наводило грусть, будто это был шум большой невидимой косы, которая была, может быть, наточена на разъехавшихся камнях колодца, связанных железом и производивших впечатление склепа.

— Аттиния! Аттиния!

Она кликала женщину, сторожившую Бадию, и та узнала ее голос и прибежала с радостным лицом. Костлявая, сухощавая, с сильно развитыми скулами, тонкими губами, с оттопыренными ушами, она была похожа на этрусскую женщину, изображенную на урне вместе с изображениями едущих повозок На гладко причесанных волосах у нее была надета серая вольтерранская шляпа. Она начала рассказывать про урожай, про своего мужа, про свое потомство, про свое разваливающееся жилище с одинаково терпеливой и ясной добротой.

— Аттиния, дай мне взглянуть на белую лошадь.

— Вы все еще помните про нее? Я пойду возьму только ключи.

Какая-то полуголая девочка дернула женщину за платье и пролепетала:

— Мама, там сумасшедший.

Женщина промолвила:

— Ладно, ступай. Не бойся. Он добрый.

И пошла вдоль каменного строения; в нем было несколько маленьких, заложенных кирпичами, дверей, через которые никто уже не входил и не выходил.

— Ты тоже взяла в этом году одного на прокорм, Аттиния?

— Что вы хотите? Нужно же чем-нибудь жить. Но этот такой смирный.

Она тоже занялась делом, обычным в окрестности. Она взяла к себе из Сан-Джироламской больницы одного сумасшедшего, кормила его и заботилась о его нуждах и каждую неделю водила его показывать врачам; показав его, отводила домой, приобщала его к жизни своей семьи с невозмутимостью, с которой простой народ смотрит на человека хотя живого, но более таинственного, чем труп.

— Как его зовут?

— Вивиано.

— Откуда он?

— Из Мареммы, из Соанской области.

Альдо вспомнился мертвый город, бывшее владение рода Альдобрандески, стоявший среди скал туфа, как будто в склепе, в промежутке между двумя болотистыми, нездоровыми низинами.

— Он еще молод?

— Средних лет. Но такой кроткий, бедняга. Такой ласковый с детьми. Он выгоняет корову на пастбище. Говорит мало. Вечно улыбается.

Они остановились на пороге бывшей монастырской трапезной. Щебетанье воробьев не унималось, но кроме него можно было слышать протяжный стон ветра среди голых стен. Дверь была приотворена; ключ был воткнут в нее, а остальные висели на связке, все были ржавые.

— Проходите, проходите, — говорила женщина, отодвигая засов.

— Вана, Вана, пожалуйста, не входи, — шепнул Альдо на ухо сестре. — Не нужно. Уйдем прочь!

Вана вошла решительным шагом, как будто преодолевая какое-нибудь препятствие, и быстро огляделась вокруг, оглядела все углы, пригляделась к полумраку. Ощущение холода проникло ей в плечи. Бывшая трапезная была пуста. Она увидела на стене большую белую лошадь и на ней всадника с орлом, а подле них — призрачных святых в длинных белых одеяниях. Ветер трепал щиты, прибитые к окнам, и они скрипели; в одной из комнат окна были открыты, и в них видны были Бальцы, и обнаженная громада Сан-Джиусто, и дорога, поднимавшаяся извивами на холме, и болезненная бледность олив.

— Ты сюда никогда не входил, Альдо. А все-таки ты помнишь это место. Я уверена, что помнишь. Мы во дворце Изабеллы, в раю. Пропасть поглотила сады, лето высушило болота, золото и лазурь разрушены временем. Остались одни паутины, разрослись, видишь, как дрожат повсюду. А пчелу поймал паук. — Она говорила тихим голосом, с едкостью и горячностью, в которой кипела ирония, как соль шипит на горячих угодьях. — Посмотри: сохранился продранный колпак над печью и чернил жирные пятна, и вывалившиеся кирпичи, и известка, и запах гнили, и запах смерти, и больше ничего. Ничего больше, кроме нашего тайного ужаса. И мы будем опять блуждать с порога на порог, из комнаты в комнату, будем искать друг друга, кликать: «Альдо, где ты? Ты заблудился?»

Она держала его за руку, сжимала ее и говорила ему прямо в душу; казалось, будто она потеряла рассудок, но в то же время видела слишком ясно все в самой бесконечной дали. И те слова, которые она кричала посреди развалин невозвратного прошлого, эти слова она повторяла теперь затаенным голосом и производила ими пустоту в груди брата, замкнувшегося от нее, и наполняла его ужасом.

— Но теперь нам не найти друг друга, не упасть в объятия друг к другу, не плакать вместе без слез. Все теперь голо, нигде ни следа красоты и не о чем теперь мечтать.

Она остановилась и вздрогнула; затем вся похолодела.

— Посмотри на эту дверь. Посмотри, кто там, кто во дворце Изабеллы?

Какой-то бледный призрак показался на пороге, выйдя из недр стены, из недр мрачного безмолвия, похожий на одну из тех полумертвых фигур, которые держались еще на штукатурке стены подле большой белой лошади.

— Вивиано, поклонитесь, — сказала мягким голосом Аттиния, из почтительности державшаяся сзади.

Призрак сделал неопределенное движение, обнажил голову. Подошел ближе. Это был не человек, это была одна улыбка, улыбка, отпечатавшаяся в камне. Откуда, из какого убежища мрака вышел он? Что он видел? Что слышал? Какие звуки могли вырваться из его губ, высеченных из камня, как губы старых раскрашенных идолов, которые вечно улыбаются чему-то неведомому?

С его приближением Вана и Альдо, прижавшись друг к другу, невольно отступили назад. Позади них находилось окно; и мимо него пролетали стрелами ласточки в таком же отчаянном полете, как в тот длиннейший день в году, когда они пронизывали вергилиевское небо.

— Вивиано, что вы тут поделывали один-одинешенек? — спросила мягким голосом Аттиния.

Сумасшедший улыбался, от улыбки губы его закаменели и не могли произнести ни слова. На нем был надет какой-то серый мешок, доходивший ему до колен; он был одного цвета со стеной и казался отбитым куском штукатурки; а его безволосое лицо было как слабо мерцающая лампада в пустынном доме.

— Вы не отвечаете, Вивиано?

Чуть-чуть только зашевелилась улыбка, как какое-нибудь бесконечно далекое отражение чего-то случившегося в бездонной пропасти жизни. И Альдо, который переживал сейчас в ужасающих воспоминаниях тот погибельный час, подумал о проблеске света, мелькнувшем неожиданно перед ним через щель во дворце Изабеллы; он показался ему тогда отражением от какого-нибудь прудка, проникшего сквозь запыленный и покрытый паутиною стекла.

— Пойдем, Вана. Уже поздно, — говорил он, увлекая сестру; он слышал позади себя носившихся в безумном вихре ласточек, чувствовал в них какую-то сокрушающую силу, способную снова увлечь его куда-то.

Но за ними следовали шаги призрака, мягкие, будто ступающие по грязи. И вдруг они очутились перед притворенной дверью, из которой слышался едкий запах. Над дверью стояли полустертые буквы: Domus mea. Вана отодвинула задвижку, вошла.

— Мой дом! Мой дом! — сказала она, пробираясь между горьких трав и священных камней.

Старая церковь имела ободранный вид, стены грозили разрушением, все алтари обвалились; некоторые колонны развалились; другие еще стояли, и наверху их покоились грубо сделанные капители с тремя листками и тремя гроздьями. Над аркой из черных и белых треугольников, на стенах ризницы, заросшей терновником, на кусочках штукатурки, валявшихся на желтых скамейках, оставались красные следы фресок, похожие на брызги крови. Изображение совершенно стерлось; оставался один только красный цвет, как свидетель великого мученичества. И еще оставались две пронзенных ноги Распятого и рядом туника цвета запекшейся крови. И лежала еще отрубленная голова Сан-Джиусто, бородатая, квадратной формы и обросшая лишаями.

— Мой дом!

И тут же проглянула улыбка сумасшедшего, улыбка, выученная из камня, улыбка всех этих камней, которые рано или поздно должны были быть поглощены пропастью, должны были скатиться на дно, обрести там вечный покой, снова засыпаться землей.

— Прощай, прощай, Аттиния!

Теперь и у себя самой Вана чувствовала такую же улыбку; она, как ей казалось, чувствовала, что мускулы ее лица складываются в вечную судорогу улыбки. Два или три раза провела она рукой по губам, желая прогнать это ощущение.

— Куда ты идешь? Куда ты хочешь идти? Не беги так! — умоляюще говорил Альдо, в отчаянии следуя за ней и слыша в ушах свист ветра.

Они спустились по откосу, увидали покатую лужайку, примыкающую к стене, карликовые дубки, похожие на нищих-калек, темный круг около пропасти, услышали высокие и хриплые голоса, вздохи, завывание, вой. Они пошли пешком в Гверруччию. Велели карете дожидаться их у Порта-Мензери.