Джозеф Конрад - Прыжок за борт Страница 36

Не успела его лодка отплыть от мола, как я уже принял решение пойти и посоветоваться вечером со Штейном.

Этот Штейн был богатый и пользующийся уважением негоциант. Его «фирма» (ибо то была фирма «Штейн и К0», был и компаньон, который, по словам Штейна, руководил делом на Молуккских островах) вела торговлю с островами; немало торговых станций, собиравших продукты, было основано в самых заброшенных уголках. Его богатство и респектабельность, в сущности, не являлись причиной, которая побуждала меня искать у него совета. Я хотел поделиться с ним своими затруднениями, ибо он был достоин доверия больше, чем кто-либо из тех, кого я знал. Мягким светом светилось его благодушное интеллигентное лицо, — лицо длинное, лишенное растительности, изборожденное глубокими морщинами и бледное, как у человека, который всегда вел сидячий образ жизни. Его жидкие волосы были зачесаны назад, открывая массивный, высокий лоб. Казалось, в двадцать лет он должен был выглядеть почти так же, как выглядел теперь — в шестьдесят. Это было лицо ученого; лишь почти совсем белые брови, густые и косматые, и твердый проницательный взгляд не гармонировали, если можно так выразиться, с его ученым видом. Он был высок и слегка развинчен; привычка горбиться и наивная улыбка придавали ему такой вид, словно он всегда готов благосклонно вас выслушать; руки у него были длинные, с большими бледными кистями; жестикулировал он редко. Я останавливаюсь на нем так долго, ибо этот прямой и снисходительный человек с наружностью ученого отличался неустрашимым духом и большой личной храбростью. Такая храбрость совершенно бессознательна, и ее можно было бы назвать безрассудством, если бы она не была подобна естественной функции организма — например, хорошему пищеварению.

Говорят иногда, что человек держит жизнь в своих руках. Такая поговорка к нему неприменима; в первые годы своей жизни на Востоке он играл в мяч со своей судьбой. Все это было в прошлом, но я знал историю его жизни и происхождение его богатства. Он был также и натуралистом, пользовавшимся некоторой известностью, или, вернее, ученым коллекционером. Его коллекция жуков, отвратительных маленьких чудовищ, которые даже теперь, мертвые и неподвижные, казались злобными, и коллекция бабочек, красивых и безжизненных под стеклянными ящиками, завоевали себе широкую известность. Имя этого торговца, искателя приключений и советника одного малайского султана (его он называл не иначе, как «мой бедный Мохамед Бонзо»), стало известно европейским ученым благодаря нескольким бушелям мертвых насекомых. Но европейские ученые ничего не знали о его жизни и характере, да это их и не интересовало. Я же, зная его, считал, что с ним больше, чем с кем бы то ни было, можно поделиться не только затруднениями Джима, но и моими собственными.

ГЛАВА XX

Поздно вечером, миновав предварительно огромную, но пустую и ярко освещенную столовую, я вошел в его кабинет. В доме было тихо. Мне показывал дорогу пожилой и мрачный слуга-яванец в белой куртке и желтом саронге. Распахнув дверь, он тихо воскликнул: «О господин!» — и, отступив в сторону, скрылся таинственно, словно он был призраком, лишь на секунду воплотившимся именно для этой услуги.

Штейн, сидевший на стуле, повернулся и поднял на лоб очки. Он приветствовал меня, по своему обыкновению, спокойно и любезно. Лишь один угол большой комнаты, — угол, где стоял его письменный стол, был ярко освещен лампой под абажуром, все остальное пространство растворялось в бесформенном мраке, словно пещера. Узкие полки с одноцветными темными ящиками одинаковой формы тянулись вдоль стен, не от пола до потолка, но темным поясом фута четыре в ширину. Катакомбы жуков. Деревянные таблички висели наверху, отделенные неправильными промежутками. Свет падал на одну из них, и слово Coleoptera, написанное золотыми буквами, мерцало таинственно в полумраке. Стеклянные ящики с коллекцией бабочек выстроились тремя длинными рядами на маленьких столиках с тонкими ножками. Один из таких ящиков стоял на письменном столе, который был усеян продолговатыми листками бумаги, исписанными мелким почерком. г — Вот за каким делом вы меня видите, — сказал Штейн.

Он дотронулся до стеклянного ящика, где в своем одиноком великолепии бабочка распростерла темные, бронзовые крылья около семи дюймов в длину; крылья были исчерчены белыми жилками и окаймлены роскошным бордюром из желтых пятнышек.

: — Только один такой экземпляр имеется у нас в Лондоне, и больше нет нигде. Моему маленькому родному городу я завещаю эту коллекцию. Частицу меня самого. Лучшую!

Он наклонился вперед и напряженно всматривался, опустив голову над ящиком. Я стоял за его спиной.

— Чудесный экземпляр, — прошептал он и как будто позабыл о моем присутствии.

Биография его любопытна. Он родился в Баварии и двадцатидвухлетним юношей принял активное участие в революционном движении 48-го года. Сильно скомпрометированный, он бежал и сначала нашел приют у одного бедного республиканца, часового мастера в Триесте. Оттуда он пробрался в Триполи с запасом дешевых часов для уличной продажи. Начало неважное, но Штейну посчастливилось, ибо там он наткнулся на одного путешественника — голландца, пользовавшегося, кажется, известностью (имя его я позабыл). Это и был тот самый натуралист, который пригласил его в качестве своего помощника и увез на Восток. Больше четырех лет они путешествовали по Архипелагу, собирая насекомых и птиц. Затем натуралист отправился на родину, а Штейн, не имевший родины, остался с одним старым торговцем, которого он встретил во время своих путешествий в глубь острова Целебеса, — если допустить, что Целебес имеет какую-то «глубь». Этот старый шотландец, единственный белый, которому разрешили проживать в то время в этой стране, был привилегированным другом главного правителя страны Уаджо. Тогда этим правителем была женщина.

Я часто слышал рассказ Штейна о том, как старик (одна сторона которого была слегка парализована) представлял его ко двору. Вскоре после этого, от нового удара, старик умер. Это был грузный человек, с бородой патриарха и внушительной осанкой. Он вошел в зал совета, где собрались все раджи, пангераны и старшины, а королева — жирная, морщинистая женщина (по словам Штейна, очень бойкая на язык) — возлежала на высоком ложе под балдахином. Старик, опираясь на палку, волочил ногу. Взяв Штейна за руку, он подвел его к самому ложу. «Смотри, королева, и вы, раджи, это — мой сын, — возвестил он громогласно. — Я торговал с вашими отцами, а когда я умру, он будет торговать с вами и сыновьями вашими».

Благодаря этой простой формальности Штейн получил в наследство привилегированное положение шотландца, вместе с запасами его товаров и укрепленным домом на берегах единственной судоходной реки в стране. Вскоре после этого старая королева, столь бойкая на язык, умерла, и в стране началась смута, ибо появились многочисленные претенденты на престол. Штейн присоединился к партии младшего сына, того самого, о котором он тридцать лет спустя говорил не иначе, как «мой бедный Мохамед Бонзо». Они совершили бесчисленные подвиги; оба были искателями приключений, и целый месяц с горсточкой приверженцев выдерживали осаду в доме шотландца против целой армии. Кажется, туземцы и по сей день толкуют об этой войне.

Тем временем Штейн, кажется, не терял случая захватить бабочку или жука всякий раз, как они ему попадались под руку. После восьми лет войны, переговоров, перемирий, внезапных восстаний и предательства, когда мир, казалось, окончательно был заключен, его «бедный Мохамед Бонзо» был убит у ворот своей собственной резиденции; его убили в тот самый момент, когда он в прекрасном настроении сходил с коня, вернувшись после удачной охоты на оленя. Результат был таков, что положение Штейна стало крайне ненадежным; быть может, он все — таки остался бы, если бы спустя некоторое время не умерла сестра Мохамеда — «моя дорогая жена-принцесса», как торжественно говорил он. У него была дочь от нее. Мать и ребенок умерли в три дня от какой-то злокачественной лихорадки. Он покинул страну, где ему невыносимо было оставаться после такой тяжелой потери. Так закончился первый, авантюристический период его жизни. Последующая жизнь была столь прекрасна, что если бы не реальная скорбь, никогда его не покидавшая, — этот странный период, скорее, походил бы на сон.

У него было немного денег; он заново начал строить жизнь и с течением времени сколотил значительное состояние. Сначала он много путешествовал по островам, затем пришла старость, и последнее время он редко покидал свой большой дом, находившийся в трех милях от города. К дому примыкал сад, вокруг находились конюшни, конторы и бамбуковые коттеджи для слуг и подчиненных, которых у него было немало. Каждое утро он ездил в своем кабриолете в город, в контору, где у него служили клерки — белые и китайцы. Ему принадлежала маленькая флотилия шхун и туземных судов; в широком масштабе он вел торговлю всем тем, что производили острова. Мизантропом он не был, но жил уединенно со своими книгами и коллекциями, классифицируя экземпляры, переписываясь с европейскими энтомологами, составляя описание своих коллекций.