Маргарет Митчелл - Унесенные ветром Страница 37

– Так что же случилось? – повторил он. – Вы хотите поведать мне какой-то секрет?

Внезапно она обрела дар речи, и в тот же миг все наставления Эллин улетучились из ее сознания, и ирландская кровь Джералда необузданно заговорила в ней.

– Да, хочу… Я люблю вас.

В воцарившейся на мгновение тишине не слышно было, казалось, даже ее дыхания. И охватившая ее дрожь тут же унялась – счастливая и гордая, она подумала: почему не призналась она ему раньше? Насколько это проще, чем всевозможные женские уловки, которым ее учили! И она посмотрела ему в глаза.

Она прочла в них испуг, недоверие и что-то еще, другое… Да, такой же взгляд был у Джералда, когда он смотрел на свою любимую лошадь, которую должен был пристрелить, потому что она сломала ногу. Почему вспомнилось ей это сейчас? Что за идиотская мысль! А почему Эшли смотрит на нее так странно и молчит? по тут лицо его приняло обыденное выражение – он словно бы надел свою привычную маску и улыбнулся.

– Разве вам мало того, что вы покорили здесь сегодня все сердца? – спросил он с прежней ласково-насмешливой ноткой в голосе. – Вам нужна еще одна, завершающая победа? Но мое сердце всегда принадлежало вам, вы же это знаете. Вы можете терзать его, рвать на части.

Что-то было не так. Все получалось совсем, совсем не так. Не так, как она это себе представляла. Среди сумбура мыслей, вихрем проносившихся в ее голове, одна мысль приобрела отчетливость, неоспоримость: почему-то, по какой-то непонятной причине Эшли ведет себя так, словно думает, что она просто решила пофлиртовать с ним. Но в глубине души он знает, что это не так. Она чувствовала, что он это знает.

– Эшли, Эшли… скажите мне… вы должны сказать… Ах, перестаньте дразнить меня! Ведь ваше сердце принадлежит мне? О, мой дорогой, я люб…

Его рука мягко зажала ей рот. Маска слетела с его лица.

– Вы не должны говорить так, Скарлетт! Не должны! Вы этого не думаете. И вы возненавидите себя за эти слова и меня за то, что я их слушал!

Она тряхнула головой. Почувствовала, как жаркой волной обдало ее всю с головы до пят.

– Никогда, никогда! Я люблю вас, и я знаю, что и вы тоже… Потому что… – Внезапно она умолкла, пораженная глубиной страдания, написанного на его лице. – Эшли, но вы же любите меня, любите, правда?

– Да, – проговорил он глухо. – Да, люблю.

Скажи он, что она ему ненавистна, и даже эти слова, верно, не испугали бы ее так. Она, онемев, вцепилась в его рукав.

– Скарлетт, – сказал он, – расстанемся и забудем навсегда то, что мы сейчас сказали друг другу.

– Нет, – прошептала она, – я не могу. Зачем же так? Разве вы… разве вы не хотите жениться на мне?

– Я женюсь на Мелани, – ответил он.

Как в тумане вспоминала она потом, что сидела на низеньком обитом бархатом кресле, а Эшли – на подушке у ее ног. И он крепко-крепко сжимал ее руки в своих и говорил что-то, звучавшее для нее совершенно бессмысленно. Она ощущала странную пустоту в голове, все мысли, владевшие ею минуту назад, куда-то исчезли, и слова Эшли не проникали в ее сознание – они были как капли дождя, которые скатываются со стекол, не оставляя на них следа. Он говорил с ней, словно отец с обиженным ребенком, но этот быстрый, нежный, полный сострадания шепот падал в пустоту.

Имя Мелани вернуло ее к действительности, и она взглянула в его прозрачно-серые глаза. В них снова была та отчужденность, которая всегда озадачивала ее, и – как ей показалось – словно бы презрение к самому себе.

– Сегодня отец должен объявить о нашей помолвке. Мы скоро поженимся. Мне следовало сказать это вам, но я думал, что вы уже знаете. Я полагал – это известно всем… не первый год известно. Я никогда не думал, что вы… У вас столько поклонников. Мне казалось, Стюарт…

Жизнь понемногу возвращалась к ней, чувства оживали, и его слова стали проникать в ее сознание.

– Но вы же сейчас, минуту назад, сказали, что любите меня?

Он с силой сжал ее руки в своих горячих ладонях.

– Дорогая, не вынуждайте меня говорить то, что может причинить вам боль.

Но она молчала, и он сказал:

– Ну как могу я заставить вас посмотреть на вещи моими глазами, дорогая? Вы так молоды, так беспечны, вы не знаете, что такое брак.

– Я знаю, что люблю вас.

– Мы с вами слишком разные люди, Скарлетт, а для счастья в браке одной любви недостаточно. Ведь вы же захотите, чтобы мужчина принадлежал вам весь, без остатка – душой и телом, всеми своими помыслами, – иначе вы будете несчастны. А я вам этого дать не могу. Никому не могу я отдать всего себя. И от вас я не могу потребовать того же. И это будет вас оскорблять, и в конце концов вы возненавидите меня… О, как жестоко вы меня возненавидите! Вы возненавидите книги, что я читаю, и музыку, которую я люблю, – ведь они будут отнимать меня у вас. И я… быть может, я…

– Вы любите ее?

– Мы с ней одна плоть и кровь, мы понимаем друг друга с полуслова. Ах, Скарлетт, Скарлетт! Как мне убедить вас, что брак не может принести счастья, если муж и жена совсем разные люди!

Кто-то уже сказал это однажды: «Чтобы брак был счастливым, муж и жена должны быть из одного теста». Чьи это слова? Они принеслись к ней откуда-то из дальней дали, словно с тех пор, как она их услышала, протекли столетья. Но все равно она не могла уразуметь их смысл.

– Но вы сказали, что любите меня.

– Я не должен был этого говорить.

Где-то в глубине ее души медленно разгоралось пламя, и вот гнев вспыхнул, затемнив рассудок.

– Но раз уж у вас хватило низости сказать это…

Лицо Эшли побелело.

– Да, это было низко, потому что я женюсь на Мелани. Я дурно поступил с вами и еще хуже с Мелани. Я не должен был этого говорить, зная наперед, что вы не поймете меня. Как могу я не любить вас с вашей неуемной жаждой жизни, которой я обделен? Вас, умеющую любить и ненавидеть с такой страстью, которая мне недоступна! Вы как огонь, как ветер, как что-то дикое, и я…

Скарлетт вдруг вспомнила Мелани – ее кроткие карие глаза и мечтательный взгляд, ее хрупкие маленькие ручки в черных кружевных митенках, ее вежливую молчаливость… Ярость закипела в ее крови-все то неистовое, что толкнуло Джералда на убийство, что толкало его предков на преступления, приводившие их в петлю. Ничего не осталось в ней от воспитанных, невозмутимых Робийяров, умевших в холодном спокойствии принимать любые удары судьбы.

– Да бросьте вы мне зубы заговаривать, вы просто трус! Вы боитесь жениться на мне! И со страху женитесь на этой маленькой жалкой дурочке, которая, кроме «да» и «нет», слова произнести не может и нарожает вам таких же трусливых, безъязыких котят, как она сама! И…

– Вы не должны так говорить о Мелани!

– Да пошли вы к черту с вашей Мелани! Кто вы такой – указывать мне, что я должна и чего не должна говорить! Вы трус, вы низкий человек, вы… Вы заставили меня поверить, что женитесь на мне…

– Ну, будьте же справедливы! – взмолился Эшли. – Разве я когда-нибудь…

Но она не желала быть справедливой, хотя и понимала, что он прав. Его поведение всегда было чисто дружеским, и только, и при мысли об этом ее гнев запылал с удвоенной силой, подогретый уязвленной женской гордостью и самолюбием. Она вешается ему на шею, а он ее знать не хочет! Он предпочел ей эту бесцветную дурочку! Ах, почему она не послушалась наставлении Эллин и Мамушки! Он не должен был даже подозревать о ее чувстве! Пусть бы он никогда-никогда не узнал об этом – все лучше, чем так сгорать со стыда!

Она вскочила на ноги, сжав кулаки. Он тоже поднялся и стоял, глядя на нее сверху вниз с выражением обреченности и страдания.

– Я буду ненавидеть вас всегда, до самой смерти! Вы низкий, бесчестный… – Она никак не могла припомнить нужное, достаточно оскорбительное слово.

– Скарлетт… поймите…

Он протянул к ней руку, и она с размаху изо всей силы ударила его по лицу. Звук пощечины, нарушивший тишину комнаты, был похож на звонкий удар бича, и внезапно вся ее ярость куда-то ушла и в сердце закралось отчаяние.

Красное пятно от пощечины отчетливо проступило на его бледном усталом лице. Он молча взял ее безжизненно повисшую руку, поднес к губам и поцеловал. И прежде чем она успела промолвить хоть слово, вышел из комнаты, тихо притворив за собой дверь.

У нее подкосились ноги, и она упала в кресло. Он ушел, и его бледное лицо с красным пятном от пощечины будет преследовать ее до могилы.

Она слышала его затихающие шаги в холле, и чудовищность всего, что она натворила, постепенно все глубже и глубже проникала в ее сознание. Она потеряла его навсегда. Теперь он возненавидит ее и всякий раз, глядя на нее, будет вспоминать, как она навязывалась ему без всякого с его стороны повода.

«Я не лучше Милочки», – внезапно подумала она, припомнив вдруг, как все – а сама она еще пуще других – высмеивали развязное поведение Милочки. Ей живо представилось глупое хихиканье Милочки, повисшей на руке у какого-нибудь очередного кавалера, припомнились ее неуклюжие ужимки, и она почувствовала, как в ней снова закипает злоба – злоба на себя, на Эшли, на весь мир. Она ненавидела себя и ненавидела всех за свою первую детскую отвергнутую любовь и за свое унижение. В ее чувстве к Эшли немного подлинной нежности сплелось с большой долей тщеславия и самодовольной уверенности в силе своих чар. Она потерпела поражение, но сильнее, чем горечь этого поражения, был страх: что, если она сделалась теперь всеобщим посмешищем? Может быть, она своим поведением так же привлекала к себе внимание, как Милочка? Может быть, все смеются над ней? При этой мысли по спине у нее пробежала дрожь.