Кальман Миксат - Странный брак Страница 38

И сегодня здесь собралось все окрестное дворянство — Мельцеры, Докуши, Бониши, Янто, Гилланьи и Семере, близнецы-гиганты Бодо (трудно было поверить, что эти дюжие молодцы рождены одной матерью, а не совместными усилиями двух матерей), и стройный, изящный Шеньеи (сбруя на его лошадях позвякивала так музыкально, что деревенские молодки бросали квашню и, как были, с руками по локоть в тесте, спешили к воротам — посмотреть на проносившийся экипаж. Бубенчики позвякивали, а женские сердца стучали им в такт).

Сюда же, словно кулики осенью, слетались и неисправимые картежники. В таких случаях обычно велись крупные игры, а нюх у картежников необыкновенно тонок: они-то уж точно знали, когда вице-губернатор будет в Патаке. Семейство Иб-раньи, граф Вандернат, Пилиши и Векеи начали съезжаться еще со вчерашнего дня; правда, Пилиши, как рассказывают, вернулся с полпути: у Борши ему перебежал дорогу заяц, и после такого дурного предзнаменования он почел за благо вернуться домой и сесть за пасьянс. Среди гостей были такие уважаемые ученые мужи, как, например, члены комитатского суда Антал Сирмаи и Ференц Казинци, которые могли заставить покраснеть каждого, кто согрешит против норм языка.

Вот и сейчас, ночью, чем еще могли заняться господа, как не картами? Гости уже давно оставили большой стол, ломившийся под тяжестью яств, и разместились за ломберными столиками. Управляющий имениями герцогов Бреценхейм, Амбруш Балашхази, который щедро угощал комитатских вельмож, а издержки относил за счет расходов по имениям, то и дело извинялся перед дорогими гостями:

— Простите меня, господа, что, принимая вас в своем скромном доме, я предложил лишь самые обыкновенные кушанья и не смог угостить вас таким дорогим и изысканным блюдом, какое получили сегодня на завтрак словаки у господина Фаи.

Почтенные же господа, вполне насытившись, охотно простили ему и немало посмеялись над историей с тюльпанными луковицами, особенно те, которые были в выигрыше.

Хозяин дома позаботился и о тех, которым не везло. Он раскрыл большой железный сундук, стоявший в зеленой комнате, где хранилась господская казна в золотых монетах, в талерах, банкнотах, да так и оставил его открытым, объявив об этом во всеуслышание (сам он тоже собирался сесть за винт в дальней комнате):

— Кому понадобится, может брать отсюда взаймы! Конечно, ему легко было проявлять щедрость. В те времена еще не было ни бедных дворян, ни мошенников, ни растратчиков; что касается незадачливых игроков, — а такие и тогда водились в изобилии, — то они часто и охотно навещали железный сундук, черпая оттуда, сколько душе угодно; было б неприлично их контролировать. И тем не менее наш достойный господин Амбруш Балашхази клялся и божился, что гости так аккуратно возвращали долги (тут же клали в сундук или присылали позднее), что итоговые подсчеты казны сходились до последнего гроша.

Игра была в полном разгаре; кудри упали на лоб, усы обвисли… И в этот самый момент дверь вдруг широко распахнулась, и в зал, как полуночное привидение, вошел наш господин Фаи в сопровождении Жиги Берната.

Все радостно повскакали со своих мест, ибо Фаи был очень популярен в комитате.

Могущественный господин!

Дважды его единогласно избирали вице-губернатором, и оба раза он заявлял, что если есть хоть один человек, которому не по душе его кандидатура, пусть поднимет палец, и он откажется от этой высокой чести. Вполне понятно, что среди делегатов дворянского собрания такого не оказывалось хотя бы потому, что он рисковал жизнью, так как галсечские дворяне тотчас же прикончили бы его (даже не потому, что они очень любили Фаи, а потому, что у них всегда чешутся руки кого-нибудь отправить на тот свет).

Сам вице-губернатор бросил карты и устремился к Фаи, желая по-родственному обнять его, — Иштван Фаи приходился вице-губернатору дядей с материнской стороны, — но почтенный старик остановил его суровым жестом. Отвесив глубокий поклон вице-губернатору, он начал громовым голосом:

— Ваше превосходительство, господин вице-губернатор, Я пришел сюда в полночный час, забыв о своей болезни, не обниматься, а просить правосудия у главы комитата, защиты от подлости и наказания того злодея, который осмелился схватить моего названого сына, графа Яноша Бутлера, и, в сообщничестве с одним бессовестным священником, насильно обвенчать со своей дочерью, хотя граф был уже помолвлен с другой.

— Кто он? Кто этот злодей? — воскликнуло разом несколько человек, слушавших, затаив дыхание, свежие новости.

— Кто бы он ни был, он рискует головой! — бросил вице-губернатор.

Слова вице-губернатора прозвучали столь веско, значительно и торжественно, что всем на секунду почудилось, будто зазвенели мечи, развешанные под сводчатыми потолками зала.

Но Фаи не дал сбить себя с толку.

— Несмотря на то, что церемония этого святотатственного брака совершена и что мой названый сын совершеннолетний и является законным членом палаты магнатов, его до сих пор держат взаперти, принуждая провести ночь в спальне навязанной ему невесты.

— Но ведь это ужасно! — воскликнул вице-губернатор. — Чьих рук это дело?

— Святотатство это произошло в Рёске, в доме Иштвана Дёри.

При этом известии наступило всеобщее замешательство; все были подавлены. Сам вице-губернатор растерянно почесал затылок.

— Дёри, хм… Дёри? Черт побери, так, значит, Дёри?.. Могущественный и коварный человек, и большая родня у него… Что же мы будем делать?

— Я прошу послать брахиум, и притом немедленно; он должен освободить из Рёске моего названого сына.

— Но уже ночь, дядя Пишта, — взмолился вице-губернатор, — послать сейчас брахиум в дом магната?

— Господь бодрствует и ночью, уважаемый вице-губернатор, следовательно, и правосудие не должно дремать.

Вице-губернатор не на шутку растерялся; он начал выискивать отговорки, что привело в ярость Иштвана Фаи; он побагровел, как рак на гербе Сирмаи, и в сердцах ударил кулаком по столу.

— Так вот: или немедленно отправляйте брахиум, или же вам не бывать больше вице-губернатором. Это говорю я, старый Иштван Фаи!

Угроза подействовала. Вице-губернатор сдался и стал утихомиривать разошедшегося Фаи.

— Ай-яй, дядя Пишта, я совсем не то хотел сказать! Я только задумался над вашими словами, дядюшка, когда вы изволили заметить, что господь бодрствует и ночью. Н-да, ему-то легко бодрствовать, ведь его не избирают на три года, он вечно над нами! Впрочем, я ничего не говорил, ничего не думал, только не сердитесь! Ну, не смотрите на меня так сурово. Не я же съел ваши луковицы! Конечно, мы поедем туда. Я и сам немедленно отправлюсь. Жандармы, гусары, по коням! Здесь, кстати, наш губернский прокурор, два исправника, Кандо и Пало-ци, и присяжные Пуки и Дравецкий. Сейчас же запрягать!

Судьба — настоящая лиходейка — в буквальном смысле этого слова спутала карты; один за другим игроки вставали от своих столиков, оставив начатые партии. И долго потом, несколько недель ругали они — кто Иштвана Фаи, расстроившего вечер, кто Дёри, заманившего Бутлера в такую западню, а кто и самого Бутлера. "И чего только ему надо? Ведь из Маришки могла бы получиться вполне приличная графиня!" Тем более что игра как раз начинала хорошо складываться для них. Те, кто уже выигрывал партию, со вздохом прикидывали, какой бы куш им достался, если б Мария Дёри еще хоть день потерпела в своем девичестве. Поистине печально, что картежники такие эгоистичные и циничные создания!

Около двадцати жандармов и гусар вскочили в седла. Брахиум выступил в поход. Он выглядел маленькой армадой. В предутренней тишине земля словно содрогалась и стонала под конскими копытами.

Господа поехали в экипажах. Фаи сел вместе с вице-губернатором; на переднем сиденье, но лицом к ним примостился Жига, пространно излагавший Сирмаи все события. Сирмаи с грустью думал о том, какой предлинный протокол придется составлять ему завтра. Кому бы из присяжных поручить это дело? На кого он больше всего сердит?

Была чудесная весенняя ночь; земля, казалось, мечтала о любви; первые поцелуи солнца навевали на нее задумчивость и негу, которые она, по свойственной ей щедрости, сообщала людям. Леса тоже шептались о любви, на деревьях распускались почки, весенний ветер шаловливо проносился над землей, напоенный пряным ароматом акаций, и опьянял людей. Всё было полно сладости и томления.

Но вот на востоке цвет неба начал меняться; и когда кавалькада достигла Петрахо, небосвод засветлел на горизонте. Предутренний ветер словно отогнул темную пелену у края неба. Как брызги пламени, полились розовато-белые блики. Какое-то возвышенное чувство охватывало душу. Казалось, рассвет набрасывал на небо волшебную белую скатерть, на которой вскоре засверкает золотое блюдо — солнце.