Тобайас Смоллет - Путешествие Хамфри Клинкера. Векфильдский священник Страница 38

Должен признаться, что на Ковент-гарденском рынке можно сыскать хорошие фрукты, но покупают их немногие богачи по непомерным ценам; всем остальным покупателям достаются лишь отбросы, да и отвешивают их такими грязными руками, что я не могу смотреть без отвращения. Не дальше чем вчера я видел на улице грязную торговку, собственными своими слюнями смывавшую пыль с вишен, и, кто знает, какая-нибудь леди из Сент-Джемского прихода кладет в свой нежный ротик эти вишни, которые перебирала грязными, а быть может, и шелудивыми пальцами сент-джемская торговка. О каком-то грязном месиве, которое называется клубникой, и говорить нечего; ее перекладывают сальными руками из одной пыльной корзины в другую, а потом подают на стол с отвратительным, смешанным с мукой, молоком, которое именуется сливками.

Но и молоко само по себе заслуживает того, чтобы упомянуть о нем; сию жидкость, добытую от коров, кормленных жухлыми капустными листьями и кислым пойлом, разбавленным теплой водой с капустными червями, носят по улицам в открытых ведрах, куда попадают помои, что выплескиваются из дверей и окон, плевки и табачная жвачка пешеходов, брызги грязи из-под колес и всяческая дрянь, швыряемая негодными мальчишками ради забавы; оловянные мерки, испачканные младенцами, снова погружают в молоко, продавая его следующему покупателю, а в довершение всего в сию драгоценную мешанину падают всяческие насекомые с лохмотьев пакостной замарахи, которую величают молочницей.

Перечень лондонских лакомств я завершу пивом, лишенным и хмеля и солода, безвкусным и тошнотворным, более пригодным как рвотное средство, чем для утоления жажды и облегчения пищеварения; помяну также о чем-то сальном и прогорклом, что именуется маслом, изготовленным с примесью свечного сала и кухонного жира, а также о здешних «свежих» яйцах, которые ввозятся из Франции и Шотландии.

А ведь все сии мерзости можно было бы устранить, ежели бы хоть самую малость позаботились о полицейских правилах и градских постановлениях благоустройства, но мудрые лондонские патриоты забили себе в голову, что всяческие постановления несовместимы со свободой и что каждый может жить, как ему вздумается, без всяких принуждений. Ну что ж, раз у них не хватает разума, чтобы упомянутые мной мерзости могли их встревожить, пусть они хоть в собственных своих нечистотах валяются!

Человек обходительный, дабы наслаждаться беседой в приятном обществе, вне сомнения, станет смотреть сквозь пальцы на подобные неустройства. Один из моих приятелей, шутник, говаривал, что в приятном обществе нет плохого вина, но сие изречение надлежит воспринять сит grano salis[30]. Но какое такое приятное общество есть в Лондоне, чтобы я ради него стал умерщвлять свои чувства и примирился с мерзостями, от которых с души воротит? Все, кого я здесь вижу, столь озабочены корыстными или тщеславными мыслями, что у них и времени не остается предаваться неявным чувствам или дружбе.

Даже у некоторых моих старинных знакомых сии мысли и вожделения стерли все следы прежних наших отношений. Беседу заменяют здесь только спорами враждующих партий и глупыми пререканиями, а общение между людьми — чинными визитами и игрой в карты. Если же случайно встретишься с каким-нибудь забавником, то чудачества его могут быть для тебя небезопасны. С ним обыкновенно трудно дело иметь, — это пройдоха, доносчик или сумасшедший. Каждый, с кем столкнешься, норовит тебя обвести вокруг пальца. За тобой охотятся попрошайки, которые под видом займа просят милостыню и живут грабежом приезжих. Купцы тут лишены совести, друзья — дружелюбия, а домочадцы — верности.

Письмо мое разрослось бы до трактата, ежели бы я стал перечислять все причины недовольства моего, кои исполнили меру моего негодования на сей город, а равно и на прочие многолюдные города. Благодарение небу, меня еще не настолько втянул сей водоворот, чтобы я не мог из него вырваться без помощи философии. Из сего безумного мира плутовства, нелепиц, наглости я с сугубой охотой удалюсь в тишину уединения, к сердечным излияниям искреннего дружелюбия, под защиту гостеприимных сельских богов, короче говоря, Kucunda oblivia vitae[31]которой и сам Гораций не умел должным образом усладить себя.

Я договорился и нанял на три месяца, по гинее за день, отменную дорожную карету с четверкой лошадей и на будущей неделе намереваюсь пуститься в путешествие на север, уповая увидеться с вами в конце октября. Буду вам писать отовсюду, где остановимся на достаточный срок и как только случится что-нибудь такое, что, по моему мнению, хоть немного вас позабавит.

Покуда же я прошу вас надзирать над Барнсом, заботиться о сенокосе и о жатве и считать, что всеми плодами земель моих можете вы распоряжаться как своими собственными. Ежели вы думали бы иначе, я постыдился бы подписаться вашим неизменным другом

М. Брамблом.

Лондон, 8 июня

Сэру Уоткину Филипсу, баронету,

Оксфорд, колледж Иисуса

Дорогой Филипс!

В последнем письме я упоминал о том, как я провел вечер в обществе сочинителей, которые, казалось, один другого боялись и друг другу завидовали. Дядюшка отнюдь не был удивлен, когда я сказал, что беседа их меня разочаровала.

«Человек может быть весьма занимателен и назидателен на бумаге, — сказал он, — но очень скучен в беседе. Я заметил, что те, кто блистает в обществе простых смертных, суть звезды второй величины в созвездии талантов. Немногими мыслями легче управлять и распоряжаться, чем большим их запасом. Редко случается найти что-нибудь необычайное в наружности и речах хорошего сочинителя, тогда как скучный писатель выделяется какой-нибудь странностью или блажью. Посему я полагаю, что компания с Граб-стрит должна быть очень занимательна».

Эти слова весьма подстрекнули мое любопытство, и я посоветовался с моим приятелем Диком Айви, который и взялся его удовлетворить на следующий же день.

Он повел меня обедать к С.{65}, которого мы с вами знаем давно по его сочинениям. Проживает С. на самом краю города, и каждое воскресенье дом его открыт для всех неудачливых его собратьев по перу, которых он угощает говядиной, пудингом, картофелем, а также портвейном, пуншем и добрым пивом, лучше которого не сыскать у Келверта. Первый день недели он избрал потому, что кое-кто из его гостей не мог бы воспользоваться его гостеприимством по причине, о которой нет нужды распространяться{66}.

Принял он меня любезно в скромном, но удобном доме, выходившем в хороший сад, содержимый в полном порядке, и право же, я не видел ни одного внешнего знака сочинительства ни в доме, ни в наружности хозяина, одного из тех немногих писателей, которые стоят на своих собственных ногах, не имеют покровителей и ни от кого не зависят. Но если в хозяине не было ничего примечательного, то гости с лихвой вознаграждали отсутствие в нем странностей.

В два часа пополудни я очутился за столом среди десятка сотрапезников, и сомневаюсь, найдется ли в целом королевстве еще подобное сборище чудаков. Об одежде я уже не стану упоминать, ее необычность может быть случайна. Но что мне сразу бросилось в глаза, так это причуды, каковые поначалу были притворны, но потом укрепились благодаря привычке. Один из них сидел в очках за столом, другой спустил поля шляпы на самые глаза, хотя, по словам Айви, первый мог увидеть без всяких очков судебного пристава за тридевять земель, а второй никогда не мог пожаловаться на слабость или недостаток зрения, разве что лет пять назад, когда ему наставил под глазами фонарей какой-то игрок, с которым он повздорил спьяна.

У третьего гостя одна нога была забинтована, а сам он пользовался костылями, ибо когда-то сломал себе ногу, хотя теперь мог прыгать через палку с завидной легкостью. Четвертый питал такую ненависть к сельской жизни, что уселся спиной к окну, выходившему в сад, а когда подали блюдо с цветной капустой, он выхватил пузырек с нюхательной солью, чтобы не упасть в обморок; сей чувствительный гость был сыном сельского батрака, родился под кустом и немало лет резвился вместе с ослами на выгоне. Пятый гость притворялся, будто он не совсем в своем уме: когда к нему обращались, он всегда отвечал невпопад, то вскакивал и отпускал крепкое словцо, то принимался хохотать, то складывал на груди руки и тяжело вздыхал, а то шипел не менее громко, чем сотня змей.

Поначалу я в самом деле думал, будто он сошел с ума, и так как он сидел рядом со мной, я стал его побаиваться; однако наш хозяин, приметив мое смущение, заверил меня вслух, что бояться нечего.

— Сей джентльмен, — сказал он, — хочет играть роль, для которой он совсем негоден… Как бы он ни старался, но ему не под силу сойти с ума. У него слишком пошлое воображение, чтобы он мог распалить себя до бешенства…