Бернар Клавель - Пора волков Страница 39

Постепенно белые пятна саванов исчезли. И вскоре осталось лишь пятно величиною с две ладони, – там, где было лицо священника. Матье остановился, с минуту глядел на него и сказал:

– Простите, отец мой.

Потом снова принялся за работу, так и не зная, сказал он это, думая о своих прегрешениях или о том коме земли, что бросит сейчас на лицо священника.

28

Предзакатное солнце пробилось наконец сквозь серую пелену, когда Матье медленно подъезжал к баракам. Вокруг все сверкало – и долина, и леса, где мокрые ветви деревьев сбрасывали последние капли на остатки снега. Дорога превратилась в топь, и лошадь, спотыкаясь и скользя, то и дело с усилием вытягивала из жидкой грязи колеса повозки. Матье сидел впереди. В руке он сжимал кнут, который подобрал там, где бросила его Антуанетта. И не отрываясь смотрел на него. Никто никогда еще не бил Матье. Он думал об этой женщине, о мгновеньях, проведенных с нею в лесу, и о ненависти, которую прочел в ее глазах, когда она хлестала его. В память о священнике, и особенно с той минуты, как Матье сорвал с себя омелу, он гнал от себя мысли о волшебстве, колдовстве, о потусторонних силах, и все же в ушах его безумолчно звучали брошенные ведьмой угрозы. Неужто правда, будто мать ее погубила герцога Саксен-Веймарского? А ежели это правда, почему бы дочери не обладать такой же властью? Теперь один только Матье не носит омелу. Один только он – а до него это был иезуит. Неужто правда, будто священник умер из-за того, что отказался от омелы? Но, может, колдунья солгала. Ничто ведь не доказывает, что стражник и цирюльник тайком носят омелу.

Лошадь тащилась еле-еле, и Матье машинально прищелкивал языком, чтобы заставить ее немного ускорить шаг. Привыкшая к Матье лошадь чувствовала, что вознице сейчас не до нее. И наддав было немного, постепенно снова вошла в прежний ленивый ритм.

Когда они добрались до бараков, день стал уже угасать. Отливавшее оранжевым солнце вскоре сделалось красным и начало медленно погружаться в лиловый пепел, клубившийся на горизонте, точно выдохнутый землей.

Матье кончал распрягать, когда к нему подошел цирюльник. На какой-то миг возница подумал, что он собирается говорить с ним об Антуанетте, и ожидал неприятных объяснений, но, должно быть, та держала язык за зубами, потому что мэтр Гривель лишь сказал:

– Вот ведь нескладно как получилось. Бедняга не щадил себя и умер, как раз когда болезнь пошла на убыль. А я-то даже пойти с вами не мог. – И бросив взгляд туда, где за загородкой лежали покойники, добавил: – Еще пятеро умерло после того, как повозка уехала к тебе. Но эпидемия кончилась. Больше не поступило ни одного больного и прискакал нарочный с пакетом от мэра Салена. Как проживем четыре дня без покойников, можем спускаться.

Мэтр Гривель покачал головой, скорчил гримасу, так что его запавшие от усталости и недоедания щеки собрались в складки, потом сказал:

– Четыре дня – ничто в сравнении с тем, сколько мы тут прожили, но только пробыть нам тут придется наверняка не меньше недели… А после тут уж никого из живых не останется.

Неизбывная усталость звучала в его голосе. А Матье слушал его и думал лишь о священнике. Однако, когда старик нагнулся за куском дерева, чтобы очистить от грязи подошвы, возница заметил у него на шее тоненький белый шнурок. Конечно, цирюльник мог носить ладанку, но возможно – и веточку омелы? Матье не осмелился спросить его, но, ложась спать, внимательно наблюдал за стариком. И вот когда мэтр Гривель снимал воротничок, рубашка приоткрылась, и Матье увидел омелу.

Пьяный стражник храпел, как всегда. Матье выждал, покуда уснул цирюльник, бесшумно поднялся и при свете очага, где тлели два толстых буковых полена, расстегнул одежду пьянчуги. На волосатой, влажной, сильно пахнущей потом груди покоился плетеный кожаный шнурок с несколькими засохшими листочками и тремя серыми шариками. У Матье затряслись руки. И не из страха перед стражником, которого не разбудил бы и аркебузный выстрел, раздайся он в бараке, – Матье смутно сознавал, что этот его поступок – в общем-то предательство. Раз он делает так, значит все еще верит в силу Антуанетты. И, значит, вера его в бога недостаточно крепка. Невидимая нить еще связывала его с тайнами мрачной бездны, откуда поднимались голоса земли и чего-то неведомого, и хоть язык этот внятен детям человеческим, смысл всегда ускользает от них.

С тысячью предосторожностей Матье вернулся на свое место. Дыхание спящих заполняло лишь малую часть помещения, где плясали огоньки и тени. А из темных углов поднимался и раздвигал пространство целый мир. Тут были старики крестьяне, говорившие, что надо чтить день сева, не то духи земли, глядишь, загубят весь урожай. А там кто-то полз на коленях вдоль борозды с куском хлеба в руке, чтобы задобрить лесных богинь. А вот кюре погнался за крестьянкой, которая в зерно для сева подмешала пепел бараньего черепа. И все вместе они хором возвещали, что омела – это растение жизни, предохраняющее от всех хворей. А в нескольких шагах отсюда, в другом бараке, Антуанетта, может, думает сейчас о нем. В самом ли деле она так уж ненавидит его? И в силах ли наслать на него чуму?

Еще прежде чем проверять, носят ли другие омелу, Матье подумал, как бы на него снова не напал страх, если он убедится в правоте Антуанетты. Теперь же, когда он знал, что один только он не носит спасительного растения, ему никак не удавалось отделаться от мысли, что он больше остальных подвержен болезни.

Однако же он неустанно твердил себе, что он здесь самый сильный и сумеет уберечься от нее.

Тем не менее неуверенность не проходила, хоть он и убеждал себя, что отец Буасси, покидая этот мир, конечно же, завещал ему частицу своей веры, которая и дает ему силы преодолеть желание сбежать.

А желание это жило в нем точно дремлющий зверь, который от любого пустяка может вскочить на ноги. Мысли Матье не подчинялись ему, они то и дело устремлялись вслед за путниками, которые, верно, достигли уже границы, если какие-нибудь случайности не задержали их.

Не в силах заснуть, Матье вслушивался в ночь. Снова поднялся ветер, но не такой сильный, как раньше. Он стонал в щелях крыши. Вой его был еле слышен, как и стоны больных, – значит, он носился где-то в высях. Низкое небо, раздавившее день, теперь, может, уже высвободило верхушки деревьев. Если солнце немного растопило снег под елями, то мороз, вернувшись, покроет все коркой, и сани легче будут скользить. Лошади перестанут проваливаться. Возницы наверняка уже обернули им ноги старыми мешками, чтоб уберечь от падения. Быть может, седовласый старик и Добряк Безансон решили идти и ночью, чтобы воспользоваться морозом.

Несколько раз где-то близ бараков принимались выть волки, и даже разыгралась битва, после которой к их завываниям примешался визг раненой лисицы. Матье вспомнил, как в первую ночь Колен Юффель встал и пошел выстрелить в хищников. Но Колен умер, как и священник, который заставил построить закуток для покойников.

Потом настала тишина. Тишина, в которой слышался глухой рокот, похожий на шум далеких горных потоков, зажатых между гулкими скалами, – рокот, возвещающий уход в оцепенение и сон.

Часть пятая

НА РАССВЕТЕ

29

Вскоре вернулся северный ветер и прогнал дождь. За одну ночь смерзлась насквозь вымокшая земля. Все сделалось сверкающим, гладким, твердым и звонким, точно высеченным из отборного камня. Небо сверкало и искрилось, и поющий на лету ветерок, казалось, уносил прочь заразу, очищая все на своем пути.

Как только с чумой было покончено, бараки приняли иной вид. Те несколько больных, которым удалось выжить, думали лишь о том, как бы добраться до Салена, и стражнику пришлось все же заняться охраной. Наконец настало утро того дня, когда истек назначенный срок. Уцелевшие больные спустились в город по склону Белины и по тропинке, перемежавшейся выдолбленными в горе лестницами; служители с лошадьми и гружеными повозками двинулись по дороге.

Когда обоз достиг Браконских ворот, его уже ждали советник и взвод стражников. Матье, который вел переднюю упряжку, остановился и подал знак цирюльнику, шедшему следом со второй лошадью. Старик подошел к нему в сопровождении стражника.

– Пусть женщины вылезут из повозки! – крикнул советник.

Антуанетта легко соскочила на землю, а толстая Эрсилия Макло спустилась с трудом. Когда все пятеро собрались вместе, советник сказал:

– Хорошо, теперь наши люди займутся повозками. А вас проводят туда, где вы должны жить.

Волна беспокойства прокатилась по маленькой группе; все зашевелились, с тревогой поглядывая друг на друга.

– Но я-то – я иду к себе, – нерешительно проговорил цирюльник.

– Нет, мэтр Гривель, – возразил советник. – Вы знаете, что по закону совет имеет право назначать людей, которые должны пожить в брошенных домах до возвращения… Он не успел закончить фразу. Цирюльник с поистине удивительной яростью ринулся на него, схватил за грудь камзола и принялся трясти.