Жозе Эса де Кейрош - Реликвия Страница 39

Подняв к небу остро торчавшую бороду, старик взмахнул кадильницей сначала на восток, в сторону песков, потом на запад — в сторону морей, и в храме воцарилась такая сосредоточенная, вдохновенная тишина, что слышно стало протяжное мычание быков в глубине святилища. Священнослужитель спустился еще на несколько ступеней, еще дальше запрокинул голову в мерцающем самоцветами кидаре, еще раз взмахнул кадилом, которое, зазвенев, сверкнуло на солнце, и вместе с белым дымом на Израиль спустилось, клубясь и дыша тонким ароматом, благословение всемогущего бога. Левиты разом ударили по струнам, из труб вырвался бронзовый рев, и весь народ, выпрямившись и воздев к небу руки, затянул псалом единому богу Иудеи… Внезапно все кончилось — уходили левиты, бесшумно ступая по мрамору босыми ногами. Елеазар из Силома и негнущийся Гамалиил исчезли в глубине притвора, и светлый двор празднично засиял, наполняясь женщинами.

Алебастровые стены были отполированы так гладко, что Топсиус смотрелся в них, как в зеркало, чтобы расправить благородные складки своей тоги. Все плоды Азии и все цветы ее садов переплетались на пышных серебряных украшениях дверей, ведущих в боковые приделы. В этих помещениях подмешивают к маслам ароматы, освящают хворост для жертвенников, очищают от проказы. Между колони висели во много рядов, точно ожерелье на груди невесты, нити жемчуга и ониксовых бус; на бронзовых чашах, похожих на огромные боевые трубы, вбитые в пол, змеились и сверкали золотые надписи, призывавшие внести лепту в пользу храма; призывы эти были благозвучны, как стихи песнопений: «Воскуряйте пред господом ладан и нард, приносите ему голубей и горлиц…» Но когда двор расцветился толпою женщин, глаза мои оторвались от металла и мрамора и очарованно прильнули к дщерям Иерусалима, смуглым, как шатры кидарские, и сиявшим красотой. Все они пришли с открытыми лицами; лишь изредка вуаль из легкого, как воздух, муслина, искусно обернутая, по римской моде, вокруг тюрбана, обрамляла лицо белой пеною, от которой черные глаза казались еще ярче, мерцали еще заманчивей из тени ресниц, удлиненных кипрским карандашом. Варварское обилие золотых украшений и драгоценностей окружало блеском их стаи — пышную грудь и курчавые волосы, похожие на шерсть галаадских коз. Сандалии их, украшенные цепочками и бубенцами, мелодично звенели при каждом шаге — так плавно и гибко они ступали. Расшитые узорами одежды из галатского хлопка или из крашеного льняного полотна были пропитаны знойными ароматами амбры, бетеля, бакариса; они наполняли воздух благоуханием, а сердца мужчин сладострастием. Богатые женщины явились в храм со свитой рабынь в желтых хитонах, которые несли опахала из павлиньих перьев, священные свитки с текстами из Писания, мешочки со сладкими финиками и легкие серебряные зеркала. Бедные, в простых туниках из хлопчатой ткани в разноцветную полоску и с коралловым талисманом в виде украшения, резвились, болтали, взмахивая обнаженными руками и не пряча от посторонних взоров шею цвета незрелой тутовой ягоды. Мое любовное томление вилось над ними, подобно пчеле, не знающей, на котором из прекрасных цветков остановить свой выбор!

— Ах, Топсиус, Топсиус! — вздыхал я, — что за женщины! Что за женщины! Поймите, просвещенный друг, я погибаю!

Но ученый-историк возразил пренебрежительным тоном, что интеллект у этих созданий примитивнее, чем у павлинов, обитающих в садах Антипы; можно поручиться, что ни одна из них не читала Аристотеля или Софокла. Я пожал плечами. Силы небесные! Будь я цезарем, я отдал бы за любую из этих женщин, не читавших Софокла, целый италийский город и всю Иберию в придачу! Одни обвораживали болезненной и скорбной грацией дев-служительниц божества; казалось, вся их жизнь протекала в полумраке кедровых покоев, где они умащивали тело ароматами и изнуряли душу молитвой… Другие пленяли полнокровной, цветущей красотой. Ах, эти черные, миндалевидные, как у восточных идолов, глаза! Эти мраморные тела, словно просвечивающие насквозь! Эта сумрачная нега! Как упоительны должны быть эти женщины, когда на низком ложе они распускают свои тяжелые косы, когда вуали и галатский лен соскальзывают с их плеч, открывая взору все великолепие наготы!

Топсиусу пришлось схватить меня за край бурнуса и силой втащить на лестницу Никанора. Я останавливался на каждой ступени, чтобы еще раз оглянуться на красавиц и обдать их пламенным взором; еще немного, и я стал бы рыть копытом землю, как бык на майском лугу.

— О, дщери сионские! Кто не потеряет разума, увидевши вас!

Но историк так сильно дернул меня, что я чуть не уткнулся носом в мордочку белого ягненка, которого какой-то старик тащил на плечах, красиво убрав розами и связав ему ноги. Передо мной тянулась длинная галерея с перилами из резного кедра. Посредине, поблескивая на солнце, бесшумно открывалась и закрывалась калитка литого серебра.

— Здесь, — сказал всезнающий Топсиус, — поят горьким питьем неверных жен… А теперь, дон Рапозо, вы видите перед собой место, где пребывает бог Израиля.

Мы были во «Дворе священников»! Я затрепетал при виде святилища, еще более ослепительного и устрашающего, чем все, что мы видели до сих пор. На обширном светлом возвышении громоздился жертвенник всесожжения, сложенный из огромных черных камней. Четыре бронзовых рога торчали по его углам; на одном висели венки лилий, на двух других — коралловые бусы, с четвертого стекали капли крови. От толстой решетки, занимавшей середину жертвенника, медленно поднимался бурый чад: вокруг теснились священники, босые, во всем белом, сжимая в руках бронзовые вилы или серебряные вертела; из-за поясов их торчали ножи… В суетливый, зловещий шум священного ритуала вплеталось блеяние ягнят, серебристый звон подносов, треск хвороста, глухой стук молота, журчанье воды в мраморных бассейнах, резкое пение букцин. Хотя в чашах курились благовония, а служители безостановочно махали опахалами из пальмовых листьев, надетых на длинные шесты, мне пришлось закрыть нос платком: с непривычки мутило от сладковатого запаха крови, сырого мяса, горелого сала и шафрана; а ведь господь требовал от Моисея именно этого аромата, считая его прекраснейшим даром земли…

В глубине двора волы с венками на шеях, белые телки с позолоченными рогами мычали, бодались, натягивали веревки, которыми они были привязаны к бронзовым столбам; еще дальше, на мраморных столах, среди глыб льда, лежали кровавые куски туш; левиты отгоняли опахалами мух. На столбах, увенчанных блестящими хрустальными шарами, подвешивали зарезанных ягнят и козлят; позади кожаных завес, испещренных письменами, храмовые нефенимы разделывали туши, взмахивая серебряными ножами… Служители в синих передниках, засучив рукава, выносили переполненные требухой кадки, из которых свисали и волочились по полу кишки жертвенных животных. Идумейские рабы с металлическим обручем в волосах беспрерывно мыли пол губками; другие, сгибаясь от тяжести, тащили на спине дрова; третьи, сидя на корточках, раздували огонь в каменных очагах.

То и дело какой-нибудь босоногий старик-жертвователь подходил к алтарю, держа на руках маленького агнца, который даже не блеял, угревшись на голых руках. Впереди шествовал музыкант, сзади левиты несли сосуды с ароматическими маслами. Жертвователь подходил в окружении помощников к решетке и сыпал на ягненка щепотку соли; затем он выстригал шерсть у него между рожками. Раздавались звуки букцин, крик животного тонул в шуме ритуального священнодействия; над белыми тюрбанами вздымались две красные руки, стряхивали с пальцев кровь; на решетке жертвенника взвивалось вверх веселое пламя; рыжеватые клубы дыма медленно и безмятежно поднимались к небесной лазури, вознося к ней в своих извивах запах, столь угодный предвечному богу.

— Да ведь это бойня! — прошептал я, вконец одурев. — Настоящая бойня! Топсиус, голубчик, пойдемте обратно, к женщинам…

Ученый взглянул на солнце и сказал серьезным тоном, дружески положив мне на плечо руку:

— Наступает девятый час, дон Рапозо!.. Нам еще надо выйти из города через Судные ворота, миновать Гареб и поспеть на пустынное место, называемое Лобным.

Я почувствовал, что бледнею. И неожиданно подумал, что душа моя не приобретет никакого блага, а ученость Топсиуса не обогатится никакими новыми познаниями оттого, что мы увидим на вересковом холме умирающего Иисуса, прибитого к деревянному столбу: душа моя огрубела, я уже почти не понимал, что распятие — пытка. Но я покорно последовал за моим ученым другом по Водной лестнице, которая спускается на широкую площадь, вымощенную базальтом.

Здесь начинались первые дома Акры. В этом квартале, населенном служителями храма, пасху справляли особенно пышно: на террасах колыхались пальмовые ветви, горели гирлянды лампад, с перил свисали ковры. Косяки и притолоки дверей были обрызганы свежей кровью пасхального агнца.