Аделаида Герцык - Из круга женского: Стихотворения, эссе Страница 39

Мы позволили себе задержать внимание читателя особенно долго на этой драме ввиду того, что она, несмотря на свой глубокий интерес, пользуется сравнительно меньшей известностью. Вся гамма детских ощущений передана с необычайной яркостью, и трогательный образ маленькой Гедвиг навсегда запечатлелся в нашей памяти. Наряду с такой глубокой трагедией детской души Ибсен умел, как мы уже видели, останавливаться и на более радостных картинах, и галерея его детских портретов будет неполна, если мы не посвятим нескольких слов маленьким румяным детям Норы.

При первом их появлении мы слышим радостный смех, веселые возгласы. Легкомысленная, беззаботно-радостная мать играет и возится с ними; дети, перебивая друг друга, рассказывают ей о своей прогулке, и мы как будто видим их перед собой и слышим их беспечный детский лепет.

Фабула Норы слишком хорошо известна, чтобы распространяться о ней. Как мы знаем, приход чужого человека нарушает детскую игру, — нарушает ее не только в данный момент, но и навсегда вносит тревогу в этот безмятежный кукольный дом. И когда дети возвращаются, чтобы возобновить прерванную игру, перед ними уже не та прежняя, безоблачно-радостная ребенок-мать. «Мама! Чужой ушел, — говорят дети, — давай опять играть… Ты обещала…»

Нора. Нет, нет! Я не могу теперь, идите к себе… идите, мои хорошие!

В первый раз ей не до них, не до игры, не до смеха… Скучная, жестокая проза жизни постучалась и вошла в дверь этого розового мира, и мы с невольным чувством тоски читаем рассуждения благонравного Гельмера о влиянии лжи на семью. «Непрерывная, зловредная ложь заражает целое семейство, — говорит он, — детей отравляет эта атмосфера. У всех людей, испорченных с юности, были лживые матери». — «Я гублю своих детей! Я отравляю мой домашний очаг!» — в ужасе восклицает Нора, и с этой минуты начинает сама удаляться от семьи, поглощенная все растущей на душе тревогой и устремив испуганный взор на новые угрожающие горизонты, открывающиеся перед нею. Не будем касаться всем знакомой душевной драмы Норы, которая в течение нескольких часов превращает легкомысленного ребенка в суровую, непоколебимую женщину. Но дети ее ведь остаются детьми… И в этой последней беседе с мужем, в которой каждое слово Норы звучит отчетливо и холодно, как удар молота, они невольно стоят перед нами. «А я… разве я подготовлена к тому, чтоб воспитывать моих детей? — говорит Нора. — Наш дом был всегда не что иное, как детская с ее игрушками… Я всегда радовалась, когда ты играл со мной, так же, как детям было весело, когда я играла с ними. Нет, я прежде должна стараться воспитать самое себя. И поэтому я оставляю тебя». Эти мысли, это решение, выражающие проснувшееся самосознание, представляют собой необходимый момент в развитии женщины; но дети — жертвы этого перелома, и на них он падает всею своей тяжестью. И, читая эти выстраданные, разумные речи Норы, мы невольно вспоминаем о тех живых, румяных куклах, с которыми еще два дня назад беспечно играла мать и которые спят невинным сном в соседней комнате; они не знают ничего о свершившейся драме, которая лишила их материнской ласки и оставила одинокими, осиротелыми детьми…

Этические мировоззрения Ибсена, требования, предъявляемые им семье, ярко выступают в рассмотренных нами драмах. Он является в них, как и везде, великим разрушителем; с глубоким презрением к людям срывает он все покровы, окутывающие семью, разрубает последние цепи, сдерживающие ее, и она распадается на наших глазах. И если он здесь, как и в других случаях, не дает нам новых форм жизни, не рисует тех условий, в которых вырастали бы здоровые, счастливые дети, то все же он пробуждает в нас желание видеть их такими и построить на обломках прежнего новую, осмысленную жизнь…

Из мира детских игр

C’est dans les jeux d’enfancequ’il faut chercher l’inspirationet l’oeuvre de notre vie.

Сегодня моя маленькая дочка села на стул у окна в неловкой позе, выпрямившись, вытянувшись, сжала руки на коленях и напряженно зажмурилась.

Она не двигалась, лицо было серьезно и сосредоточенно. Так она сидела очень долго, совсем тихо, не шевелясь, не зная, что я из соседней комнаты смотрю на нее. Через несколько времени мне стало больно видеть такую неподвижность, и я подошла к ней.

— Что ты делаешь?

Она вздрогнула и покраснела.

— Играю, — сказала она, смутясь, и сейчас же соскочила со стула и взяла первую попавшуюся книжку, чтобы положить конец моим расспросам.

Я знаю, что она вернется к этой игре, когда увидит, что я не наблюдаю больше. Я помешала ей. Я знаю, как взрослые бывают грубы и неловки. Я помню это и молчу. Но мне грустно. И дорого дала бы, чтоб узнать, в чем состояла ее игра.

Наблюдения над моей девочкой заставляют меня постоянно возвращаться к моему собственному детству, вызывать в памяти мелкие, забытые черты прошлого и мучительно искать связи между ними и моей настоящей жизнью, мыслями и судьбой. Быть может, если б я иначе играла в детстве, — она была бы иной. И как нужно играть, чтоб из игры незаметно развернулась жизнь, как она развертывается из хорошей книги, после которой с интересом и любовью идешь к людям, радуясь, что они похожи на книжных героев, — чтоб она вечно сплеталась с ней, как сказка сплетается с действительностью, открывая за ее серыми тонами волшебный, яркий мир?

Ведь эта игра, для которой надо сидеть неподвижно, зажмурясь, чтоб не видеть ничего, — ведь она враг жизни, как и ей враг все живое, — для нее не нужно света, движения, людей.

Для большинства детей игра не заслоняет красоты и смысла реального мира; они играют «вслух», весело и легко, помня, что это «неправда», и готовые оторваться от игры для действительности, если она покажется им заманчивее и богаче. Они охотно втягивают взрослых в свою игру, и каждое жизненное явление обогащает их воображение и питает его.

Но есть другие дети, которые играют тяжело и угрюмо; их игра — замкнутый круг, куда не врываются жизненные впечатления. Они ревниво, с болезненной страстностью оберегают его; непонимание взрослых оскорбляет их, заставляя еще глубже замыкаться в себе. Все кругом мешает их замыслам, ни в чем не находят они поддержки, — в них является стремление к одиночеству и отчуждению.

Маленькая душа ускользает от нас, нам все труднее проникнуть в нее, уловить ее движения. И, как цветок, вырастающий без солнца, — эти игры, взрощенные в тени, втихомолку, с болезненной напряженностью, носят странный и грустный характер!

Горячее желание глубже понять детскую мысль побуждает меня записать некоторые ощущения, которые я пережила в далекую пору детства и которые могу еще восстановить во всей их яркости. Быть может, восстанавливая в памяти собственное детство, мне удастся проследить и понять свойственные детям инстинкты и черты, о которых мы, взрослые, часто забываем и которые нигде не сказываются так определенно, как в свободной творческой игре.

Мое неизменное преобладающее чувство по отношению к взрослым было разочарование. Бессознательно, но глубоко вкоренилась во мне уверенность, что каждое их слово, объяснение, рассказ обманут мои ожидания, вызовут скуку; что-нибудь в окружающем мире будет убито, обесцвечено, разрушено ими. Конечно, я не отдавала себе ясного отчета в этом чувстве, но инстинктивно охраняла все любимое и интересное мне от гибельного прикосновения старших.

Это странное чувство нельзя приписать особо неблагоприятным условиям моего детства. Я росла, как растет большинство наших детей в состоятельных, благополучных семьях, где их окружают физическим уходом, делают все, что требует внешнее воспитание, не вникая при этом особенно в их психологию и не задумываясь над ней. Ничем не нарушаемая жизнь текла однообразно, зимой — в городе, летом — в деревне. У меня были добросовестные и чувствительные швейцарки, мне покупали игрушки и книги, во мне старались развить любознательность. Моя единственная сестра была на несколько лет моложе меня, и раннее детство мое протекало одиноко. Меня сводили с другими детьми, но эти попытки кончались неудачно, благодаря моему необщительному нраву. Сколько я себя помню — я играла всегда непрерывно, если можно назвать игрой потребность видоизменять все окружающее, одаряя его собственным смыслом и придумывая ему свои объяснения. Я ни к кому не обращалась с вопросами, зная по опыту, что ответ не удовлетворит меня и безжалостно разобьет то представление, которое у меня сложилось о предмете!

Мне было лет восемь, когда у нас поселился маленький старичок, похожий на гнома, исполненный трогательной любви к природе. Он часами ползал около грядок, сажая цветы, ловил сеткой тритонов и рыб, устраивал аквариум, сушил травы. Он брал меня с собой на прогулки, и я шла, угрюмо слушая его рассказы о природе, не пробуждавшие во мне ни интереса, ни любви к окружающему миру. Я старалась исключить их из своей памяти, как ненужный балласт, и, действительно, тотчас забывала все, и мое невежество в естественных науках при поступлении в школу было изумительно.