Генри Джеймс - Послы Страница 4

— Вот видите! Потому-то я вас и боюсь.

— Потому что я способна на прозрения? Так они вам только на пользу. Я ведь только что сказала, — добавила она, — вам кажется, вы делаете что-то не так.

Он прислонился к парапету.

— Что ж, помогите мне выкарабкаться из беды.

— Помочь? — Она буквально просияла от радости, услышав его призыв. — Помочь не дожидаться его? Не встречаться с ним?

— О нет, напротив, — сказал Стрезер уже совсем серьезно. — Мне необходимо его дождаться. И я очень хочу встретиться с ним. Помогите мне побороть в себе страх. Вы только что нащупали мое слабое место. Я всегда живу с ощущением страха в душе, но иногда он целиком овладевает мной. Вот как сейчас. Я все время думаю о чем-то еще — о чем-то еще, я имею в виду, кроме того, что меня непосредственно занимает. Вот и сейчас, например, мои мысли заняты не только вами.

Она слушала его с подкупающей серьезностью:

— Вам нужно избавиться от страха.

— Совершенно согласен. Вот и сделайте так, чтобы я избавился от него навсегда.

— Вы и впрямь, — она все еще колебалась, — и впрямь поручаете мне это дело? А вы сумеете пересилить себя?

— Если бы суметь! — вздохнул Стрезер. — В том-то и беда, что не умею. Нет, я этого не умею.

Однако ее было не так-то легко обескуражить.

— Но вы, по крайней мере, хотите этого?

— О, всей душой!

— Тогда, если вы постараетесь… — И мисс Гостри с ходу принялась за это, как она выразилась, дело. — Доверьтесь мне! — воскликнула она, и в знак согласия он, как добрый старый дядюшка, желающий быть «приятным» опекающей его молодой особе, для начала взял ее под руку. И если позднее, в виду гостиницы, он все же убрал руку, то, право, лишь потому, что после беседы о том о сем счел, что различие в возрасте или, по крайней мере, опыте — с каковыми они, по правде говоря, обращались достаточно вольно, — требует перемены позы. Во всяком случае, решение подойти к дверям гостиницы держась на расстоянии друг от друга следовало признать удачным. Молодая особа, которую они оставили в стеклянной клетке, наблюдала за их приближением, словно специально поджидая, когда они появятся на пороге. Рядом с ней стоял господин, которого, судя по его позе, их появление интересовало ничуть не менее, и при виде его Стрезер тотчас впал в то состояние легкого остолбенения, которое нам уже не раз приходилось отмечать. Он предоставил мисс Гостри произнести своим приятным, задорным, как ему показалось, голосом: «Мистер Уэймарш» — имя того, кому предстояло вынести и кто непременно — это более чем когда-либо прежде почувствовал Стрезер, обратив в его сторону короткий приветный взгляд, — не будь здесь мисс Гостри, вынес бы ему осудительный приговор. Впрочем, по мрачному виду Уэймарша было и так заметно, — что друг его осуждает.

II

Тем же вечером Стрезеру пришлось сознаться Уэймаршу, что он ничего не знает о новой знакомке, и это был пробел, который Уэймарш, даже после того, как он освежил свою память беседой с мисс Гостри, мгновенно обрушившей на него град вопросов и намеков, а также совместным ужином в общей зале и повторным выходом в город с участием помянутой дамы с целью взглянуть на собор при лунном свете, признал себя неспособным возместить — да это было упущение, восполнить которое гражданин Милроза, хотя он и не отрицал знакомства с Манстерами, — так и не смог. Он не помнил мисс Гостри, а ее вопросы о тех, кто принадлежал к их кругу, свидетельствовали, по мнению Стрезера, лишь о том же, о чем ранее свидетельствовали и в его случае: осведомленность этой незаурядной женщины об их собеседнике, по крайней мере на ближайшее время, была куда богаче, чем его о ней. Стрезер, по правде сказать, с интересом отметил границы, до которых она позволяла себе короткость с его другом, и его особенно поразило, что границы эти глубоко вторгались на территорию Уэймарша. Это наблюдение усугубило владевшее Стрезер ом чувство, что сам он в своих отношениях с мисс Гостри зашел чересчур далеко, — и своевременно дало ему урок, как строить эти отношения иным, более коротким путем. Но тут же в нем родилась уверенность — более того, убеждение, что Уэймаршу — ни при каких обстоятельствах или степени короткости — не продвинуться ни на шаг.

Обменявшись дежурными фразами, все трое еще минут пять беседовали в вестибюле, после этого мужчины прошли в сад, а мисс Гостри удалилась. Вскоре Стрезер, как и положено, проводил друга в заказанные им апартаменты, которые тот еще до прогулки не преминул придирчиво осмотреть, а полчаса спустя деликатно оставил его одного. Покинув друга, Стрезер направился к себе, но ему вдруг стало тесно в пределах отведенного ему номера. Таково было первое и незамедлительное следствие свидания с Уэймаршем: комната, которая прежде казалась достаточно просторной, теперь, после встречи, была ему мала. Этой встречи он ждал с трепетным чувством, которое ему было бы жаль, было бы стыдно назвать иначе, чем глубоким душевным волнением, и в то же время он ждал ее с надеждой, что свидание с Уэймаршем принесет ему успокоение. Но странное дело: он лишь сильнее разволновался, и какое-то смятение — которому, по правде сказать, он затруднился бы в данный момент дать более точное название — погнало его вниз, и некоторое время, не зная, куда себя девать, он бесцельно ходил взад-вперед. Вновь побывал в саду, заглянул в общую залу, обнаружив там мисс Гостри, отвечавшую на письма, мгновенно ретировался; он слонялся, томился, убивал время. До наступления ночи, однако, ему предстояло еще раз повидаться с другом для более доверительной беседы.

Лишь за полночь — после того как Стрезер провел в номере Уэймарша не менее часа — тот решил, что, пожалуй, пора предаться неверному сну. Ужин и последовавшая за ним прогулка при луне — прогулка, которая в мечтах рисовалась Стрезеру романтической, а получилась весьма прозаичной из-за отсутствия теплых пальто — несколько нарушили его, Уэймарша, планы и полуночная беседа понадобилась ему единственно потому, что — после того как они освободились, по его выражению, от светской знакомой — ему не хотелось идти в курительную комнату и еще меньше — ложиться спать. Он любил повторять, что знает себя, и теперь произнес эти слова в подтверждение того, что спать ему еще не хочется. Он и впрямь превосходно знал себя и знал, что будет всю ночь ворочаться с боку на бок, если не доведет себя до состояния необходимой усталости. А для достижения этой цели ему нужно было присутствие Стрезера — то есть нужно было вовлечь его в обстоятельный разговор. Стрезера же вид приятеля, сидевшего в подтяжках на краю кровати, наводил на мысль о малой епитимье. Вытянув длинные ноги и скруглив широкую спину, Уэймарш почти непрестанно поочередно гладил то локти, то бороду. Поза эта показалась его гостю необычайно и почти нарочито неудобной. Впрочем, разве не такое же впечатление Стрезер вынес при первом взгляде на Уэймарша, когда в смущении топтался на пороге гостиницы. От Уэймарша исходило недовольство, оно было заразительным, а равно неоправданным и необоснованным, и Стрезер тотчас почувствовал, что, если он — или, может, сам Уэймарш — не научится с этим справляться, его собственная уже оправдавшая себя готовность к благожелательному настрою чувств окажется под угрозой. Еще когда они впервые вошли в эту приглянувшуюся Стрезеру комнату, Уэймарш, молча ее обозрев, испустил вздох, который его спутник отнес если не на счет закоренелой привычки все бранить, то, по крайней мере, на счет неумения чему бы то ни было радоваться, и сразу обрел ключ ко многому, что впоследствии наблюдал. Уже тогда ему стало ясно, что для Уэймарша «Европа» — все еще книга за семью печатями, что он не нашел с нею общего языка и практически оставил на это надежду.

И действительно, нахохленный, с глазами, в которых отражался газовый свет, Уэймарш словно утверждался в этом своем неприятии; сама его поза и невидящий взгляд говорили о тщетности попыток что-либо здесь изменить. Его крупная голова и крупное желтовато-бледное морщинистое лицо — недюжинное, даже значительное, особенно в верхней части, которую украшали высокий министерский лоб, копна волос и темные, словно покрытые копотью глаза напоминали — даже поколению, чей уровень оказался намного ниже — знакомые по литографиям и бюстам величественные образы национальных титанов начала века.[4] Уэймарш принадлежал к особому типу — недаром Стрезер уже в начале их знакомства отметил в нем проблески силы и возможностей — типу государственного деятеля из кулуаров Конгресса былых времен. А нижняя половина его лица, вяловатая и несколько скошенная, наносила ущерб этому сходству, и Уэймарш, если верить молве, специально отрастил бороду, которая, с точки зрения непосвященных, портила его наружность. Он тряс своей гривой, он впивался своими необыкновенными глазами — очков Уэймарш не носил — во всех, кто приходил его слушать или глазеть на него, усвоив манеру, частично отталкивающую, частично притягательную, смотреть на каждого, кто бы к нему ни приближался, — будь то конгрессмен или простой смертный — жестким взглядом, и встречал любого так, словно тот постучался к нему в дверь, а он предложил войти. Встретившись с приятелем после долгого перерыва, Стрезер всматривался в него с обновленным интересом, и на этот раз оценка, которую он давал своему другу, была, как никогда, идеально справедлива. Голова Уэймарша была крупнее, а глаза проницательнее, чем требовалось для избранной им карьеры, но в конечном итоге это лишь означало, что выбор им такой карьеры говорил сам за себя. А в полночный час, в освещенном газовым светом номере честерской гостиницы это говорило благодаря быстротечному времени лишь о том, что к концу своих лет он пришел без нервного истощения. Уже одно это служило свидетельством полноты прожитой жизни в том смысле, в каком полнота жизни понималась в Милрозе, а в воображении Стрезера еще и окружало Уэймарша радужной атмосферой, в которой тот — лишь пожелай он этого — мог бы парить. Увы, ничего похожего на парение не наблюдалось в мрачном упорстве, с которым он, сидя на краю кровати, лелеял свою шаткую позу. У его приятеля эта поза, как всякое неустойчивое положение, особенно подолгу сохраняемое — например, пассажиром, сидящим наклонившись вперед в купе мчащегося поезда, — вызывала беспокойство. Она олицетворяла тот угол, под которым бедняга Уэймарш намеревался пронести свой крест — пройти испытание Европой.