Оноре Бальзак - Прощай! Страница 4

Они были глухи к голосу нескольких офицеров, предрекавших им назавтра смерть, и тратили свои силы, необходимые для переправы через реку, на устройство пристанища на ночь, на добывание еды, от которой нередко гибли. Подстерегавшая смерть не пугала их — лишь бы можно было часок поспать. Пугали их только голод, жажда и холод. Когда не стало хватать уже ни костров, ни топлива, ни пристанища, между теми, кто был лишен всяких благ, и счастливцами, обладателями приюта, начались жестокие схватки. Слабейшие гибли. Наступило наконец время, когда вновь прибывшие солдаты, бежавшие от русских, не найдя другого пристанища, кроме снега, легли, где стояли, чтобы никогда уже больше не подняться. Вся эта масса полумертвых, сбившихся в кучу существ впала в такое отупение, а быть может, в блаженное состояние, что маршалу Виктору, героическому защитнику, сдерживавшему наступление двадцати тысяч русских под командой Витгенштейна, силой пришлось прокладывать себе дорогу сквозь людскую гущу, чтобы переправить через Березину пять тысяч храбрецов, которых он вел к императору. Несчастные предпочитали быть раздавленными, только бы не трогаться с места, и безропотно гибли, зачарованные огнями своих угасающих костров, позабыв о Франции.

Герцог Белюнский лишь в 10 часов вечера переправился через реку. Прежде чем вступить на мосты, ведшие в Зембин, он вручил судьбу арьергарда Студянки Эбле — спасителю всех, кто уцелел при катастрофе у Березины.

Было около полуночи, когда этот выдающийся генерал в сопровождении доблестного офицера вышел из хижины, находившейся вблизи моста, и стал обозревать лагерь, раскинувшийся между берегом Березины и дорогой из Борисова в Студянку. Гром русских пушек смолк. Бесчисленные огни, казавшиеся бледными и тусклыми среди снежных сугробов, то тут, то там выхватывали из мрака лица, в которых не сохранилось ничего человеческого. Здесь было около тридцати тысяч несчастных — представителей всех наций, брошенных Наполеоном против России, и они с тупым равнодушием подвергали риску свою жизнь.

— Спасем их, — сказал генерал офицеру. — Завтра утром русские возьмут Студянку. Необходимо поджечь мост в тот самый миг, когда они покажутся. Итак, соберись с духом, мой друг; нужно отправиться на возвышенность и передать генералу Фурнье, что у него едва хватит времени оставить свои позиции, пробиться через толпу и перейти мост. Когда ты увидишь, что он двинулся в путь, ты за ним последуешь. Возьми нескольких солдат покрепче и, ничего не щадя, подожги весь этот лагерь со всеми повозками, фурами, экипажами — все! Гони эту толпу к мосту. Заставь всех, у кого целы еще ноги, перебраться на тот берег. Огонь — сейчас наш последний шанс на спасение. Если бы Бертье не помешал мне уничтожить эти проклятые повозки, река поглотила бы только наших бедных саперов — пятьдесят храбрецов, спасших армию, имена которых будут забыты.

Генерал прикрыл глаза рукой и умолк. Он словно чуял, что Польша станет для него могилой и ни единый голос не прозвучит в похвалу героям, остававшимся в воде — в воде Березины! — чтобы потопить в ней сваи мостов. Лишь один из них живет еще, или, вернее, мучается, позабытый всеми где-то в глуши.

Адъютант отправился в путь. Он не успел еще сделать и ста шагов к Студянке, как генерал Эбле разбудил нескольких из своих больных саперов и приступил к выполнению акта человеколюбия: поджег бивуаки, разбитые подле моста, заставив, таким образом, всех, кто там спал, перейти через Березину. Молодой адъютант тем временем добрался до единственного уцелевшего в Студянке деревянного строения.

— Лачуга, верно, битком набита, приятель, — обратился он к находившемуся подле дома человеку.

— Вы покажете себя искусным воякой, если сумеете туда проникнуть, — отвечал офицер, не оборачиваясь и продолжая стесывать саблей щепки со стен строения.

— Это вы, Филипп? — спросил адъютант, узнав по голосу одного из своих друзей.

— Я. А-а, это ты, старина! — отвечал г-н де Сюси, вглядываясь в адъютанта, которому, как и ему самому, было никак не больше 23 лет. — А я-то думал, что ты по ту сторону этой проклятой реки. Ты что же, принес нам пирожных и варенья к десерту? Ты будешь принят с распростертыми объятиями, — прибавил он, продолжая отдирать древесную кору, служившую кормом для его лошади.

— Я ищу вашего командира, я должен ему передать от имени генерала Эбле, что нужно отходить к Зембину. У вас едва хватит времени пробиться через это сонмище трупов, которые я сейчас подожгу, чтобы сдвинуть их с места.

— Ты почти согрел меня! От твоей новости меня бросило в пот. Я должен спасти двух друзей. О! Если бы не эти два существа, меня давным-давно бы уже не было в живых! Из-за них я вожусь со своей лошадью, вместо того чтобы съесть ее. Бога ради, нет ли у тебя хоть корочки хлеба? Я больше суток и крошки во рту не имел, а ведь я дрался, как бешеный, стараясь сохранить в себе отвагу и мужество.

— Бедняга Филипп! Нет, ничего решительно нет! Но генерал ваш там?

— И не пытайся войти! В этом сарае наши раненые. Подымись еще выше, там с правой стороны ты увидишь нечто вроде свиного закута; генерал там. Прощай, дружище! Если нам когда-нибудь придется еще танцевать кадриль на паркете Парижа...

Он не докончил: в этот момент налетел такой предательский порыв ветра, что адъютант, чтобы не замерзнуть, стал шагать взад и вперед, а у майора Филиппа застыли губы. Воцарилось молчание.

Оно нарушалось лишь доносившимися из дома стонами да громким хрустом — это лошадь г-на де Сюси грызла с голоду мерзлую кору, яростно отдирая ее от стен бревенчатой постройки. Майор вложил саблю в ножны, схватил под уздцы драгоценное животное, которое он сумел сохранить, и насильно оторвал его от жалкого корма, пришедшегося ему, очевидно, по вкусу.

— Трогай, Бишетт! Трогай! Одна ты, красотка, можешь спасти Стефани. А потом можно будет и успокоиться — скорей всего навсегда.

Филипп запахнул шубу — она ему сохранила жизнь и энергию — и побежал, притопывая ногами по твердому снегу, чтобы согреться. Он не сделал и пятисот шагов, как увидал вдруг большое пламя на том самом месте, где утром оставил под охраной старого солдата свою карету. Ужасная тревога охватила его. Как и все, кто во время этого беспорядочного бегства действовал под влиянием аффекта, он, чтобы помочь друзьям, нашел в себе силы, которых не хватило бы, если бы дело касалось его одного. Вскоре он был уже в нескольких шагах от той выемки, образованной неровностью почвы, где он оставил, чтобы уберечь от пушечных ядер, молодую женщину, подругу детства, — драгоценнейшее свое сокровище.

В нескольких шагах от экипажа человек тридцать отставших солдат столпились перед огромным костром, который они поддерживали, бросая в него доски, верхи фур, колеса, филенки и сиденья карет. Они, вероятно, пришли последними из тех, кто наводнил океаном голов, огней и бараков пространство между оврагом, пересекающим местность у подножия Студянки, и роковой рекой, — живое море, колеблемое еле заметными течениями, над которым стоял гул, заглушаемый порой грохотом ужасных взрывов.

Движимые, по-видимому, отчаянием и голодом, эти несчастные силой вломились в карету. Старик-генерал и молодая женщина, которые раньше лежали там на грудах тряпья, укутанные в плащи и шубы, сидели теперь на корточках подле огня. Одна из дверец кареты была выбита.

Когда столпившиеся вокруг костра солдаты заслышали стук копыт и шаги майора, яростный голодный вопль пронесся над толпой.

— Лошадь! Лошадь!

Все голоса слились в один.

— Отойди! Берегись! — закричали двое или трое солдат, целясь в лошадь.

Филипп заслонил ее собою.

— Мерзавцы! — крикнул он в ответ. — Я побросаю всех вас в костер! Мало там, наверху, есть павших коней! Отправляйтесь за ними!

— Что он дурака валяет, этот офицер! Раз, два! Ну-ка пошевеливайся! — закричал огромный гренадер. — Не желаешь? Как угодно!

Женский крик заглушил звук раздавшегося выстрела, пуля не задела, к счастью, Филиппа, но смертельно раненная Бишетт рухнула на землю; трое солдат набросились на нее и прикончили ударами штыка.

— Дикари! Отдайте мое одеяло и пистолеты! — с отчаянием закричал Филипп.

— Пистолеты еще куда ни шло, — сказал гренадер, — а насчет одеяла — так вот пехотинец, у которого целых два дня не было ни крошки в чемодане и который стучит зубами в подбитой ветром одежонке. Это наш генерал.

При виде человека в разваливающихся сапогах, изодранных штанах и в заиндевевшей жиденькой шапчонке Филипп умолк. Он поспешил забрать свои пистолеты. Пятеро солдат потащили лошадь к огню и не хуже парижских мясников начали свежевать тушу. Затем мгновенно расхваченные куски полетели на угли.

Майор направился к женщине, отчаянно вскрикнувшей при его появлении. Она неподвижно сидела на подушке кареты и грелась; она молча, без улыбки поглядела на него. Тут только Филипп заметил солдата, которому поручил охранять карету; бедняга был ранен.