Эрих Ремарк - Жизнь взаймы Страница 4

В баре было полно. Краснолицые лыжники в тяжелых ботинках топтались по танцевальной площадке. Оркестр играл слишком громко. Кельнер пододвинул к стойке бара столик и два стула.

— Вам водки, как и в прошлый раз? — спросил он Клерфэ.

— Нет, глинтвейну или бордо.

Клерфэ посмотрел на Лилиан.

— А вам что?

— Мне водки, — ответила она.

— Значит, бордо, — сказал Клерфэ. — Окажите мне услугу. Я не выношу водку после еды.

Лилиан посмотрела на него подозрительно: она ненавидела, когда с ней обращались как с больной.

— Правда, — сказал Клерфэ. — Водку будем пить завтра, сколько захотите. Парочку бутылок я контрабандой переправлю в санаторий. А сегодня закажем шеваль блан. Это вино такое легкое, что во Франции его зовут «милый боженька в бархатных штанах».

— Вы пили это вино во Вьенне?

— Да, — сказал Клерфэ.

Он говорил неправду, в «Отель де Пирамид» он пил монтраше.

— Хорошо.

Подошел кельнер.

— Вас вызывают к телефону, сударь. Кабина справа у двери.

Клерфэ встал.

— А вы принесите пока бутылку шеваль блана тысяча девятьсот тридцать седьмого года. И откупорьте ее.

Он вышел.

— Из санатория? — нервно спросила Лилиан, когда он вернулся.

— Нет, звонили из Канна. Из больницы в Канне. Умер один мой знакомый.

— Вы должны уйти?

— Нет, — ответил Клерфэ. — Для него это, можно сказать, счастье.

— Счастье?

— Да. Он разбился во время гонок и остался бы калекой.

Лилиан пристально посмотрела на него.

— А не кажется ли вам, что калеки тоже хотят жить? — спросила она.

Клерфэ ответил не сразу. В его ушах еще звучал жесткий, металлический, полный отчаяния голос женщины, говорившей с ним по телефону: «Что мне делать? Сильва ничего не оставил! Ни гроша! Приезжайте! Помогите мне! Я на мели! В этом виноваты вы! Все вы в этом виноваты! Вы и ваши проклятые гонки!»

Он отогнал от себя это воспоминание.

— Все зависит от точки зрения, — сказал он, обращаясь к Лилиан. — Этот человек был безумно влюблен в женщину, которая обманывала его со всеми механиками. Он был страстным гонщиком, но никогда не вышел бы за пределы посредственности. Он ничего не хотел в жизни, кроме побед на гонках и этой женщины. Ничего иного он не желал. И он умер, так и не узнав правды. Умер, не подозревая, что возлюбленная не захотела видеть его, когда ему отняли ногу. Он умер счастливым.

— Вы думаете? А может, он хотел жить, несмотря ни на что.

— Не знаю, — ответил Клерфэ, внезапно сбитый с толку. — Но я видел и более несчастных умирающих. А вы нет?

— Да, — сказала Лилиан упрямо. — Но все они охотно жили бы еще.

Клерфэ помолчал немного. «О чем я говорю, — подумал он. — И с кем? И не говорю ли я, чтобы убедить себя в том, во что сам не верю? Какой жесткий, холодный, металлический голос был у подруги Сильвы, когда она говорила по телефону».

— От судьбы никому не уйти, — сказал он нетерпеливо. — И никто не знает, когда она тебя настигнет. Какой смысл вести торг с временем? И что такое, в сущности, длинная жизнь? Длинное прошлое. Наше будущее каждый раз длится только до следующего вздоха. Никто не знает, что будет потом. Каждый из нас живет минутой. Все, что ждет нас после этой минуты, — только надежды и иллюзии. Выпьем?

— Вот идет Борис, — сказала Лилиан. — Это можно было предвидеть!

Клерфэ увидел русского раньше Лилиан. Волков медленно пробирался мимо стойки, на которой гроздьями висели люди. Он сделал вид, что не замечает Клерфэ.

— Санки ждут тебя, Лилиан, — сказал он.

Она посмотрела на Волкова. Ее лицо побледнело под загаром. Все черты его вдруг заострились. Она вся подобралась, как кошка, приготовившаяся к прыжку.

— Отошли сани, Борис, — сказала она очень спокойно. — Это Клерфэ. Ты познакомился с ним сегодня днем.

Клерфэ поднялся чуть-чуть небрежнее, чем полагалось.

— Неужели? — спросил Волков надменно. — О, действительно! Прошу прощения. — Он скользнул взглядом по Клерфэ. — Вы были в спортивной машине, которая испугала лошадей, не так ли?

В его тоне Клерфэ почувствовал скрытую издевку. Он промолчал.

— Ты, наверное, забыла, что завтра тебе идти на рентген, — сказал Волков, обращаясь к Лилиан.

— Я этого не забыла, Борис.

— Ты должна отдохнуть и выспаться.

— Знаю. Но сегодня вечером в санатории это все для меня невозможно.

Она говорила медленно, как говорят с ребенком, когда тот чего-то не понимает. Это было единственное средство сдержать раздражение. Клерфэ вдруг почувствовал к русскому что-то вроде жалости. Волков сам поставил себя в безвыходное положение.

— Не хотите ли присесть? — предложил он Волкову.

— Спасибо, — ответил русский холодно, словно перед ним был кельнер, который спросил его, не хочет ли он еще что-нибудь заказать.

Он, так же, как прежде Клерфэ, почувствовал в этом приглашении скрытую издевку.

— Я должен подождать здесь одного человека, — сказал он, обращаясь к Лилиан. — Если за это время ты надумаешь, то санки…

— Нет, Борис! — Лилиан вцепилась обеими руками в свою сумочку. — Я хочу еще побыть здесь.

Волков успел надоесть Клерфэ.

— Я привел сюда мисс Дюнкерк, — сказал Клерфэ спокойно, — и, по-моему, в состоянии отвести ее обратно.

Волков выпрямился.

— Боюсь, вы понимаете меня превратно, — сказал он сухо, — но говорить на эту тему бесполезно.

Он поклонился Лилиан и пошел обратно к стойке.

Клерфэ снова сел. Он был недоволен собой. «Зачем я впутался в эту историю? — подумал он. — Ведь мне уже не двадцать лет».

— Почему бы вам не уйти с ним? — спросил он.

— Хотите от меня избавиться?

Клерфэ улыбнулся. Задай такой вопрос любая другая женщина, он бы показался ему ужасным. Но как ни странно, у Лилиан он так не прозвучал, и в глазах Клерфэ она ничего не потеряла.

— Нет, — сказал Клерфэ.

— Тогда останемся. — Она бросила взгляд по направлению к стойке. — Он тоже остался, — прошептала она с горечью. — Стережет меня. Думает, что я уступлю.

Клерфэ взял бутылку и налил себе и ей по полрюмки.

— Хорошо. Давайте подождем, кто кого пересидит.

Лилиан повернулась к нему.

— Вы не понимаете, — возразила она. — Это вовсе не ревность.

— Да? Ну, тогда я вообще не знаю, что такое ревность.

Она сердито посмотрела на него. «Что позволяет себе этот пришелец, этот здоровяк, который говорит о смерти своих друзей так, как люди говорят о спортивных новостях? Разве он в состоянии что-нибудь понять?»

— Волков несчастен, он болен, и он заботится обо мне, — сказала она холодно. — Когда человек здоров, ему легко чувствовать свое превосходство.

Клерфэ отодвинул бутылку. «Маленькая бестия, хочет сохранить объективность, — подумал он, — и в благодарность за то, что я привел ее сюда, с места в карьер кидается на меня!»

— Возможно, — сказал он равнодушно. — Но разве быть здоровым — это преступление?

Теперь в ее глазах появилось иное выражение.

— Конечно, нет, — пробормотала она. — Я сама не знаю, что говорю. Лучше мне уйти.

Она взяла со стола сумочку, но продолжала сидеть.

— Вы даже не пригубили свою рюмку, — сказал Клерфэ. — Ведь вы сами сказали, что вам надо выпить.

— Да… но…

— Можете со мной не церемониться. Я не очень обидчив.

— Да? А у нас здесь все такие обидчивые.

— А я — нет. Ну, а теперь выпейте наконец свою рюмку.

Она выпила.

Когда они выходили, падал снег. Борис уже давно исчез. Санок его тяже не было видно.

Они поехали вверх по шоссе, петлявшему вокруг горы. На лошадиной сбруе звенел колокольчик. В клубящейся мгле дорога казалась очень тихой, но вскоре они услышали другой колокольчик. Кучер придержал лошадь на развилке около фонаря, пропуская сани, съезжавшие с горы.

В снежном вихре встречные сани проскользнули мимо них почти бесшумно. Это были низкие розвальни, на которых стоял длинный ящик, прикрытый черной клеенкой.

Клерфэ почувствовал, как Лилиан сжала его руку. Рядом с ящиком он увидел брезент, из-под которого выглядывали цветы; второй брезент был наброшен на несколько венков.

Кучер перекрестился и погнал лошадь.

Молча проехав последние петли дороги, они остановились у бокового входа в санаторий. Электрическая лампочка под стеклянным колпаком отбрасывала на снег желтый круг. В этом световом круге валялось несколько оторванных зеленых листочков.

Лилиан Дюнкерк повернулась к Клерфэ.

— Ничего не помогает, — сказала она с кривой усмешкой. — На короткое время об этом забываешь… Но уйти совсем невозможно. — Она открыла дверь. — Спасибо, — пробормотала она. — И простите меня, я была плохой собеседницей. Но я чувствовала, что не в силах остаться сегодня вечером одна.