Анджей Заневский - Безымянная трилогия: “Крыса”, “Тень крысолова”, “Цивилизация птиц” Страница 4

Мягкий свет завораживает, манит, пробуждает любопытство. Отрываясь от соска матери, ты неуклюже ползешь вперед, к свету.

Мать осторожно хватает зубами за шкуру, подтаскивает к себе, укладывает. Рядом с её теплым брюхом серое пятно быстро забывается, но ненадолго. Вскоре беспокойство охватывает вновь, опять появляются размытые очертания, и я опять срываюсь с места и ползу в сторону туннеля, соединяющего гнездо с подвалом.

Мать старательно вылизывает меня, моет своим влажным языком, чистит от первых блох, загнездившихся под мышками.

Немногое осталось в памяти от тех первых проблесков сознания, с тех пор, когда я ещё не знал, что я — крыса, а мое ещё не разбуженное воображение ничего не предчувствовало и не подсказывало мне.

Кроме стремления к свету, к любому проблеску, пробивающемуся сквозь веки, я реагировал лишь на издаваемый матерью пронзительный писк. И этот писк, так же как запах сосков и ощущение тепла и безопасности, притягивал к себе, учил, приказывал.

Мой слух ещё не сформировался, ушные отверстия пока ещё не открылись, и лишь часть звуков проникает в сознание. Однако писк матери не перепугаешь ни с чем — он неразрывно связан с теплом и с восхитительным вкусом молока.

Голую розовую кожу постепенно покрывает нежный серый пушок. Я это чувствую — мне становится все теплее. Теперь я уже не боюсь лежать на голой поверхности.

Я расту и набираюсь сил. Я уже могу первым пробиться к наполненному молоком соску и даже отодвинуть тех, кто ползет рядом со мной. Я отпихиваю их, преграждаю им дорогу, а когда в одном соске иссякнет молоко, всем весом своего тела рвусь к следующему.

Я ем больше всех, я самый большой — мне подчиняются, уступают дорогу. Каждый день на твердом полу гнезда я пытаюсь встать, пытаюсь выпрямить пока ещё неуклюжие, слабые лапки, стараюсь двигаться вперед и назад, переворачиваться и подниматься. Когда у меня не получается, я писком зову мать — она подтаскивает меня к себе, схватив зубами за хвост или за шкуру на загривке.

Потребность ощущать под собой твердый пол, на котором я учусь ходить, становится не менее сильной, чем жажда света в закрытых пока, но все более чувствительных глазах.

Здесь, на твердом полу гнезда, я почувствовал, как из моих пальцев вырастают пока ещё слабенькие, гнущиеся, пружинящие, помогающие мне встать коготки.

Мать моет языком мое тело, собирает все отходы и нечистоты, ловит больно кусающих блох. После очередного мытья у меня наконец открываются ушные раковины. Я вдруг начинаю слышать звуки — шум насоса, скрип ступенек, стук по канализационным трубам, писк более слабых крысят, далекий шум улицы, мяуканье кота по ночам; мощный поток шорохов и отзвуков — голосов, шелеста, толчков, движений.

Оглушенный, я растягиваюсь на брюхе на дне гнезда, поднимаю голову и зову на помощь. Впервые я четко слышу собственный голос — пронзительный, вибрирующий писк. До сих пор я воспринимал его совершенно иначе — он был приглушенным, доносился откуда-то издалека, но вместе с голосом матери был самым громким из всего, что я слышал. Теперь же он кажется слабым и ничтожным среди множества доносящихся со всех сторон звуков. Свет, пробивающийся сквозь веки, так и остается пока тайной — непонятной и неизведанной. Теперь все крысята стремятся к сереющим, красноватым пятнам пробивающегося света и матери прибавляется хлопот: она все время настороже — смотрит, чтобы мы не выползали из норы. Ей все труднее уследить за нами, ведь наши лапки становятся все крепче и мы, пока неуклюже и медленно, ползаем уже по всему гнезду. Обеспокоенная этим, мать ложится поперек входа, пытаясь загородить нам дорогу. Мы карабкаемся ей на спину, настойчиво подползая все ближе к неизвестной, но такой манящей серости, все сильнее проникающей сквозь закрытые ещё веки. Несколько малышей пропали, и у каждого из нас теперь свой собственный сосок, тогда как раньше у брюха матери все время приходилось толкаться, отпихивать, бороться.

Может, мать сама загрызла нескольких крысят, пропитавшихся чужим запахом, забивающим запах родного гнезда, может, они сдохли с голоду, постоянно отпихиваемые от сосков более сильными собратьями, а возможно, что они выползли из гнезда к свету и их поймал кот или украла другая самка, потерявшая свое собственное потомство…

Остались несколько подвижных маленьких самцов и самочек, все более недовольных своей слепотой, слабостью и неуклюжестью. Нас переполняет любопытство, и мы жаждем самостоятельности.

Мы уже распознаем свой собственный запах и прикосновения вибриссов — твердых чувствительных щетинок, выросших из ноздрей.

Неподвижные до сих пор мышцы век начинают наконец шевелиться, двигаться, сокращаться. Я силюсь открыть глаза, разомкнуть веки, поднять их вверх.

Мать помогает нам, протирая и промывая глазницы языком.

К свету! Изо всех сил к свету!

Я вижу. Веки раскрылись. Сначала сквозь маленькую щелочку внутрь проникает рассеянный луч. Я впервые испытываю не познанные до сих пор ощущения: свет дает возможность увидеть, как выглядит поверхность земли, внутренность гнезда, нора, разбегающиеся во все стороны туннели. Я четко вижу то, что до сих пор представлял себе лишь по запаху, по ощущениям от прикосновения вибриссов, лапок и кожи. Все детали, морщинки, складки, закругления и углы, волны, наросты и углубления приобретают иное значение. Ведь видимая форма сильно отличается от той, которую можно представить себе с помощью осязания — она намного ярче и богаче. Невозможно представить себе свет, если никогда его не видел.

Я вижу. Веки раскрываются все шире, постепенно сползая с выпуклого глазного яблока.

Самое большое открытие — это открытие самого себя. Я старательно изучаю строение своего тела: растущие из голых, не покрытых шерстью пальцев когти, спину, которую я рассматриваю, повернув голову, и состоящий из чувствительных колец хвост, набухающие половые железы, темную шерсть, слегка светлеющую на брюхе. Я разглядываю пахнущие молоком соски матери, её теплое мягкое брюхо, под которым можно спрятаться, её мощные зубы, осторожно хватающие меня за загривок.

Я — маленький крысенок, живущий в подземном гнезде. Я — крыса, о которой заботится мать. Она охраняет меня от опасностей, которых я ещё не знаю и не могу предвидеть.

Я пока не знаю, что такое страх. Мне известна лишь боязнь легкого чувства голода, наступающего тогда, когда мать слишком долго не возвращается в гнездо.

Несколько раз мне случалось лежать на боку — так что я не мог дотянуться до наполненных молоком сосков, и тогда я пугался, что никогда не смогу найти их, а как только мать, возвращаясь, подтаскивала меня к себе и кормила, наступала радость удовлетворения. И это ощущение было тесно связано с насыщением, когда, ленивый и наевшийся до отвала, я сам отодвигался от теплого соска, чувствуя в животе восхитительное тепло молока.

Я вижу. Меня окружают черные, вогнутые плоскости с ведущими в разных направлениях отверстиями темных коридоров, по которым можно двигаться, лишь щупая дорогу с помощью вибриссов. Все эти коридоры упираются концами в кирпичную кладку стены. И только то отверстие, сквозь которое внутрь попадают отблески света, ведет дальше — я ещё не знаю куда, и эта неизвестность волнует и пробуждает любопытство. Однако мать и отец не позволяют приближаться к этому таинственному отверстию, а когда я пытаюсь с разбегу выскочить наружу, меня наказывают укусом в ухо, хватают за шкуру на загривке и, жалобно пищащего, тащат обратно. Так что я пока вынужден копошиться в норе, и я исследую заканчивающиеся тупиком коридоры, играю с крысятами, пробую зубы, грызя подгнившую доску.

Свет манит не переставая. Я хочу познать его источник, его суть, жажду узнать — что же это такое?

Постепенно я начинаю понимать, что его изменчивость, цвет и пульсация зависят от событий, происходящих за окнами. Иногда он бывает слепяще ярким, и его отблески рассеивают темноту во всем помещении до самого потолка. Но бывает и так, что неяркие рассеянные лучи проникают совсем под другим углом. Мне случалось наблюдать и резкие изменения освещения — как будто источник света пульсировал. Но больше всего меня удивляло регулярно повторявшееся отсутствие всякого света. Однако все мои попытки вылезти из норы и найти разгадку этих таинственных явлений до сих пор упорно пресекала мать.

И когда же я все-таки начал бояться света? Страх пришел позже. Сначала я стал подозрителен и недоверчив. Один из крысят ускользнул и вылез наружу.

Мать, до сих пор выскакивавшая за каждым из нас, на сей раз остается на месте — лишь поднимает ноздри, взволнованно принюхиваясь, и нервно шевелит вибриссами. Она всем телом загораживает вход в нору. Ее страх передается нам, и мы жмемся у неё под боком.

Слышны отдаленный писк, звуки борьбы, мяуканье. Я чувствую резкий неприятный запах, так взволновавший мать. Писк прекращается. Я жду возвращения собрата, но он не возвращается. Мать прижимает нас своим брюхом, прикрывает, наваливается на нас, вытягивает шею, принюхивается. В подвал через разбитое окно пробрался кот. Он ждет, притаившись за пожарным краном, кружит по подвалу — чувствует наше присутствие. Но мы, маленькие резвые крысята, ничего о нем не знаем. Мы не осознаем грозящей нам опасности, не связываем исчезновения крысенка с запахом кота. Нас беспокоят только поведение матери, её страх и терпкий запах сладкого до сих пор молока.