Сельма Лагерлёф - Возница Страница 4

Этот звук повторяется снова и снова с малым промежутком. Кажется, будто скрипит немазаное колесо какой-то повозки, только звук этот гораздо резче и неприятнее скрипа самой скверной телеги. Он причиняет боль. Он повергает в страх и отчаяние.

Какое счастье, что его не слышат все те, кто гуляет по улицам в ожидании Нового года. Если бы веселые молодые люди, слонявшиеся всю ночь по улицам вокруг площади и церковного садика и теперь кричавшие друг другу поздравления с Новым годом, услышали этот скрип, то новогодние пожелания сменились бы воплями страха перед ужасами, ожидающими их самих и их друзей. Если бы эти звуки услышали прихожане, которые собрались в маленькой миссионерской часовне и только что затянули благодарственный новогодний гимн, они, верно, подумали бы, что в их песнь вмешались стенания и вой падших ангелов. Если бы их услышал человек, поднявший на веселом празднике бокал шампанского и кричащий «ура» Новому году, он замолчал бы, приняв их за зловещее карканье ворона, предвещающее крушение всех его надежд и желаний. Если бы их услышали все, кто в эту ночь бодрствует у себя в доме, подводя итог своим делам и поступкам в истекшем году, в сердцах у них зародилось бы глубокое отчаянье от сознания своей слабости и бессилия.

К счастью, этот скрип слышит лишь один-единственный человек, и человек этот заслужил, чтобы в душе его проснулась тревога, угрызения совести и чувство презрения к самому себе, если он вообще на это способен.

IV

Человек, только что потерявший так много крови, лежит, пытаясь прийти в сознание. Ему кажется, что его кто-то будит, что над его головой, пронзительно крича, кружит какая-то птица. А он погружен в прекрасный сладостный сон и не может очнуться.

Но тут же он догадывается, что это вовсе не крик птицы, а скрип старой телеги Смерти, о которой он рассказывал двум бродягам. Она с ужасным скрипом и дребезжанием едет к церковному садику и не дает ему спать. Лежа в полузабытьи, он хочет отогнать мысль о телеге Смерти. Видимо, это мерещится ему, потому что он не так давно думал об этом.

Он опять впадает в транс, но беспрерывный скрип по-прежнему доносится до него, не давая обрести покой. Он начинает понимать, что это и в самом деле скрипит телега. Что это вовсе не игра воображения, а реальность, и нет надежды на то, что этот скрип прекратится.

Тогда он решает, что должен проснуться. Больше ничего не остается делать.

Он тут же замечает, что лежит на прежнем месте, что никто ему не помог. Ничего не изменилось, только воздух прорезают отрывистые и резкие заунывные звуки. Кажется, будто они доносятся издалека, но они так назойливы и так режут слух, что он понимает: это они разбудили его.

Неужто он долго лежал в беспамятстве? Нет, не может этого быть. Ведь вокруг столько людей, он слышит, как они громко поздравляют друг друга с Новым годом, стало быть, часы совсем недавно пробили полночь.

Скрип раздается снова и снова, и человек, который всегда терпеть не мог резких, визгливых звуков, решает попробовать встать на ноги и уйти, чтобы не слышать эту мерзость. Ведь можно же хотя бы попытаться. Теперь, очнувшись, он чувствует себя вполне хорошо. Похоже, что у него в груди нет больше открытой кровоточащей раны. Он не чувствует больше ни холода, ни усталости и, как в ту пору, когда был здоров, вовсе не ощущает своего тела.

Он все еще лежит на боку, в том же положении, как тогда, когда началось кровохарканье и он бросился на землю. Теперь он хочет повернуться на спину и посмотреть, на что способно его ослабевшее тело. «Сейчас я осторожно приподнимусь на локте, — думает он, — перевернусь и снова лягу».

Обычно, когда человек говорит: «Сейчас сделаю то-то и то-то», он одновременно и делает это. Но на этот раз с ним происходит нечто удивительное, тело лежит неподвижно, отказываясь повиноваться его воле. Неужели он лежал здесь так долго, что заледенел? Но если бы он настолько окоченел, то, верно, уже умер бы, а он жив, ведь он видит и слышит. Да, впрочем, не так уж сейчас и холодно, с веток деревьев на него то и дело падают капли.

Его мысли были настолько заняты этим странным состоянием, что он на время забыл про назойливый скрип. Но вот он снова услышал его. «Да, теперь уж не придется думать, Давид, о том, как бы убежать от этой музыки! — говорит он себе. — Придется терпеть изо всех сил».

Нелегко человеку, который вроде бы только что был здоров и силен, да и сейчас не чувствует себя больным, набраться терпения и лежать неподвижно. Он не перестает делать попытки хотя бы шевельнуть пальцем или приподнять веки. Но все напрасно. Он пытается представить себе, как он это делал, когда мог двигаться. Но ему кажется, что он, как ни странно, забыл, как это делается.

Тем временем скрип становится все громче. Он уже доносится не издалека, и человек понимает, что это скрипит повозка, которая медленно движется по Лонггатан[4] в сторону площади. Ясно, что это чья-то злая шутка. Вот слышится уже не только стук колес, но и треск дерева, и стук копыт лошади о камни мостовой. Будь это сама разнесчастная телега Смерти, которой так боялся его старый товарищ, страшнее, поди, не было бы.

«Ну что, Давид, — думает он, — мы с приятелем не очень-то жаловали полицию, но, если бы она сейчас заявилась и прекратила бы это безобразие, мы бы сказали ей спасибо».

Этот человек имел обыкновение хвастаться своей храбростью, но сейчас он начинает бояться, что эта скрипучая музыка, вдобавок ко всему случившемуся с ним этой ночью, доконает его. Ему приходят в голову страшные мысли: когда его найдут здесь, то посчитают мертвым и повезут обряжать и хоронить. «А ты, Давид, будешь лежать и слушать, что говорят возле твоего мертвого тела, и вряд ли услышишь что-нибудь получше того, что слышишь сейчас».

Видно, из-за этого скрипа он опять начинает думать о сестре Эдит, но не с чувством раскаянья, а с досадой на то, что она как бы взяла над ним верх.

Скрип наполняет воздух и режет слух, но вовсе не вызывает у лежащего на земле человека чувство раскаянья за зло, причиненное им людям, а лишь раздражает и напоминает про обиды, которые причинили ему другие.

Когда же его раздражение достигает апогея, он вдруг перестает об этом думать и целую минуту лежит, прислушиваясь. Повозка доехала до конца Лонггатан, но не свернула на площадь. Копыта лошади не бьют больше, соскальзывая, по булыжникам мостовой, сейчас они ступают по песчаной дорожке. Она движется по направлению к нему. Она въехала в церковный садик.

Радуясь, что ему смогут сейчас помочь, он пытается приподняться. Но у него опять ничего не получается. Движутся в нем только мысли.

Но зато он теперь слышит, что старая повозка в самом деле приближается к нему. Трещит гнилое дерево, бренчит упряжь, немазаные колеса скрипят до того жалобно, что того и гляди повозка развалится, не доехав до места, где он лежит.

Повозка тащится ужасно медленно, и одинокому, уставшему ждать человеку кажется, что она никогда не подъедет к нему. Он никак не может взять в толк, что это за повозка, зачем она едет по церковному саду в новогоднюю ночь. Может, кучер пьян и заехал не туда, куда нужно? Вряд ли он сможет кому-нибудь помочь.

«Да просто этот скрип испортил тебе настроение, Давид, — думает он. — Не беспокойся, этот тарантас не свернул на другую аллею, а едет прямо сюда».

Повозка уже в нескольких шагах от него, и невыносимый скрип заставляет его упасть духом. «Не везет тебе нынче ночью, Давид, — думает он. — Вот увидишь, это новая беда приближается к тебе. Либо тяжелый каток на тебя наедет, либо еще что-нибудь приключится».

Секунду спустя он уже видит то, чего он так долго ждал. И хотя это вовсе не каток, который может раздавить его, он приходит в ужас.

Он не может повернуть голову, и потому видит только то, что находится прямо перед ним. Он лежит на боку лицом к дорожке, и повозка предстает перед ним как бы по частям. Первое, что он видит, — голова старой лошади с седой гривой, с обращенным к нему слепым глазом, затем видит ее перед, ногу и упряжь, связанную обрывками бечевки и ивовыми прутьями, с грязными нитяными кистями. А вот он видит и всю жалкую клячу и старую телегу со сломанным облучком и разболтанными, вихляющимися колесами, обычную крестьянскую телегу, но такую старую и разбитую, что на ней и возить-то ничего невозможно.

Сидящий на облучке возница тоже точь-в-точь как тот, о ком он недавно рассказывал. В руках он держит связанные из обрывков вожжи, узел на узле, капюшон надвинул на глаза, сам сгорбился от вечной усталости.

Когда Давид, потеряв много крови, лишился чувств, ему казалось, что душа его трепещет, как гаснущий огонек. Теперь же ему кажется, будто ее так сильно трясут, выкручивают и перетряхивают, что ей никогда не вернуться на прежнее место. Можно подумать, что от всего того, что предшествовало появлению этой телеги, он должен был ожидать чего-то сверхъестественного, но если у него и мелькали подобные мысли в голове, то он тогда не придавал им значения. Но увидеть своими глазами то, о чем говорится в сказке… такого с ним еще никогда не бывало.