Анна Бригадере - Бог, природа, труд Страница 4

Аннеле, вцепившись в косяк, поливает его обильными слезами. В дверях она всем мешает, но с места не двигается. Кто ни пройдет мимо, толкнет: «Ай-ай-ай! Как не стыдно! Большая девочка, а ревет, как телка».

Не стыдно? Стыдно, так стыдно, что и глаз не поднять. Но что поделаешь, если такая тяжесть от обиды и боли во всем теле, что не шевельнуться?

Подошла и старшая из девочек, что в Юрьев день встречала ее в блузке с пышными розовыми рукавами. А уж она такая насмешница! Только увидела Аннеле, тотчас завела:

— Гляньте, люди, гляньте:Козлик убежал,Рожки потерял!Ищите, люди:Где козлика рожки?Вот они, вот: торчат,Словно острые наросты!

И она дотрагивается до лба Аннеле.

Аннеле перепугалась до смерти и, затаив дыхание, коснулась лба больным пальцем.

А вдруг и вправду на лбу рога растут?!

Нет, гладкий; как был, так и остался гладким, три сколько хочешь.

А насмешница знай себе хохочет, заливается.

Аннеле поняла, что обманута, и глаза ее снова наполнились слезами.

Вот и эта большая девочка смеется над чужой бедой! Ах, все так плохо! Куда ни глянет, ничего не видит, только словно где-то в тумане мелькает мать, видно, хворостину ищет; если она придет с нею, всему конец. Только и остается, что бежать: далеко-далеко от таких людей.

Ноги несут Аннеле в неведомые края, где она никогда еще не бывала. За хлев, за сад, ну и что с того! Вот и рига позади. Волнуется под ветром молодая рожь, течет, словно зеленая река. Пусть себе течет. Аннеле не до нее — бежать надо.

Но вдруг, откуда ни возьмись, на пути — огромная-преогромная яма. Дальше и ступить некуда. Невольно остановишься.

А что там такое блестит, в самой-самой глубине? Надо посмотреть.

Аннеле ложится на живот и на подушке вязкой глины скользит вниз.

А тут что? А тут коричневая вода, посредине опрокинутая бочка, а на самом ее краю зеленая лягушка. Блестит на солнце и квакает:

— Доброе утро, Аннеле!

Но Аннеле молчит, думает, знакома ли она с лягушкой.

Ей кажется, что знакома. Она опускается на колени на свою глиняную подушку и жалобно тянет:

— Пальчик болит.

— Зеленая трава, зеленая трава, — выпускает лягушка через одну надутую ноздрю.

Аннеле поворачивает голову. Где?

И правда. Самый край ямы оторочен мягкой, бархатистой травой. Вот бы потрогать, но Аннеле еще раз горько вздыхает:

— Очень болит.

— Белые березы, белые березы, — выпускает лягушка через другую ноздрю.

Аннеле запрокидывает голову.

Да, вот она стоит, большая береза, единственной ногой чуть ли не в яме, а за ней еще много таких, не сосчитать.

А первая береза поднялась в самое поднебесье, так что и вершины не видно, сколько ни смотри. Как же так, надо пойти поискать, где она кончается.

Но край ямы наверх не пускает. Куда ногу ни поставь, всюду глиняные подушки, и, весело кувыркаясь, скользят они вниз вместе с Аннеле.

— Никак, — жалуется Аннеле лягушке.

— Зеленая трава, зеленая трава, — поучает лягушка.

Да, если за зеленую траву держаться, то получается, тогда совсем иное дело.

Трава-мурава протягивает пучок то одной руке, то другой, а то обеим сразу, чтобы было за что ухватиться, и вот Аннеле уже наверху.

— Береза, береза, где твоя верхушка? — высматривает Аннеле, бегая вокруг дерева. А верхушки нет как нет.

— Какая ты большая, больше, чем рига в Калтынях, — удивляется Аннеле.

— Что мне калтыньская рига! За пазухой спрячется! — выхваляется береза.

— Теплая, теплая у тебя одежка.

Аннеле прижимается щекой к белой бересте. Теплая. Ласкает, гладит, целует ее.

Кружево свисающих ветвей касается щеки Аннеле, словно легкая, душистая волна.

— Какие длинные-длинные волосы, — дивится Аннеле, сравнивая толстую косу ветвей со своими белыми завитушками, торчащими из-под желтого платка, словно мышиные хвостики.

— А у меня не такие длинные.

— Вырастут, вырастут! — успокаивает береза.

— Где же твой голос? — ищет Аннеле, запрокидывая голову.

— Ищи, ищи!

Где же ему быть, как не в тех зеленых кудрях, не в той синей-синей выси. Там примостился он, на самом верху, сидит и крыльями машет.

— У-у! — смело выкликает Аннеле и снова припадает к березе, пытаясь обнять ее своими маленькими ручонками.

Не получается.

— Толстая-толстая.

— Все толстые, все добрые, — раздается певучий голос на самой вершине.

Да, все добрые. Вон они стоят. Много их. Пересчитает-ка их Аннеле: раз, два, пять; раз, два, пять!

Одни сочтешь, другие появляются, эти сочтешь, новые тут как тут. Раз, два, пять; раз, два, пять!

Аннеле идет, не торопится, Аннеле бегом бегает: эта белая, эта белая. Все, как одна, одна, как все: раз, два, пять!

Вот уж много сосчитано их, и тогда березы начинают прятаться. Одна спрячется, вторая; но тут появляется целая вереница других, низких, приземистых, до самых пят укрытых толстыми зелеными зипунами. Стоят плотно-плотно. Нигде не проберешься.

Аннеле оробела, а остановиться не может. Но как подошла к этим раскорякам, так земля под ногами закачалась; сделала еще шаг — нога утонула, словно в подушке. Постола наполнилась водой, как корытце, ой! Ледяной холод пронизал до костей.

Аннеле приставила вторую ногу — и та промокла. Теперь два корытца. Пузырясь, коричневая струйка поднимается над шнуром, достает до косточек. Все выше и выше.

Ой! Что это? Не шевельнуться. Словно она замурована. Нехорошо это. Недобрые раскоряки. «Чмок, чмок», — раздается в чаще.

Ой! Аннеле оглянулась. Все березы остались позади. А что они могут сделать? Ведь и они замурованы. Но они добрые.

— Березы, березы, подсобите!

— Раскинь руки, вытаскивай ноги!

Да, на это у Аннеле сноровки достанет.

Она вскидывает руки, наклоняется назад, находит равновесие, вытаскивает одну ногу, вторую, снова вязнет; потом быстро, быстро, быстро перебирает ногами, не давая наполниться водой постолам, и, когда ноги ступают на твердую землю, бежит что есть мочи туда, где белеют березы, бежит подгоняемая страхом, все дальше и дальше, туда, где призывно золотится поле.

И вот уже Аннеле на солнце. Тут луг, а вдоль кромки леса вьется дорога, по которой она приехала сюда в Юрьев день. Тогда луг был черным, а сейчас зеленый-зеленый и весь усыпан золотыми звездочками. Иные уже погасли. И вместо них появились ощетинившиеся пуговки одуванчиков. Коснется ветер головок, щетинки отрываются и улетают, летят в дальнюю даль.

Что ветер умеет, умеет и Аннеле. Она надувает щеки и с такой силой дует на пуговки, что сразу целый ворох щетинок испуганно взлетает и бросается врассыпную, как полова. А Аннеле знай себе дует во все стороны да гоняется за ними по лугу, пока все щетинки не попрятались кто куда, так что и гонять стало некого.

Ну, а когда дело сделано на совесть, можно и отдохнуть. Да и прошла она чуть не полсвета.

Трава густая-густая, полевица высокая, на прямых стеблях качаются вокруг красные и зеленые пупырышки. А что там внутри?

Пупырышки твердые. Ой, какие твердые. Аннеле давит изо всех сил, пока они не лопаются.

Аннеле! Аннеле!

Острая, пронзительная боль ударяет по пальцам: лопнул волдырь на месте ожога! Вот тебе за непослушание!

— Ой, как больно, пальчику больно! — Аннеле раскачивается от боли и озирается по сторонам.

Нет никого. Ничего нет.

Аннеле испуганно смотрит.

Ой, что же это?

Где изба? Ой, где изба?

Густая трава, полевица высокая, прямые стебельки с нераспустившимися цветами. Ни одной избы нет. Исчезли, словно и не было их на свете.

— Сюда-а, сюда-а! — зовет Аннеле и ждет, и не знает, кто придет. Стеснилось сердце от страха, тучей подбирается он к горлу, и вот уже разразилась туча потоками слез.

С плачем вскочила девочка и побежала искать дом, бежит, бежит, а лугу конца-края не видно. И такая она маленькая, что не разглядеть ей, где луг кончается; а там, за пологим холмом, за молодым ржаным полем виднеется крыша калтыньской риги.

Посреди луга алеет островок ярко-красных гвоздик. Только Аннеле на него ступила, как цветы стали цепляться за ноги липкими стебельками, и вот Аннеле уже растянулась на земле. Встревоженный шумом зеленый кузнечик прыгнул ей на колени и смотрит — удивляется.

У Аннеле разом высохли слезы и страха как не бывало. Кузнечик! Это же старый друг и знакомый.

— Си, си, си! Синее небо, синее небо! — поднимая то одну, то другую ножку, стрекочет кузнечик.

Аннеле перестала всхлипывать, словно гроза миновала.

Синее, синее небо. Славно.

Кузнечик то одну ножку поднимает, то другую и смотрит.

— Си, си, си! Солнце, солнце, солнце!

И в один прыжок скок Аннеле на лоб и — в траву.