Элиза Ожешко - Зимний вечер Страница 4

— Чтоб ты скис, ежели ты пить перестал из-за моей болтовни!.. Сам вырос большой, вот и набрался ума…

Бабка поднялась с бадейки, подошла к столу и уставилась на бутылку.

— Пей! — сказал ей старик.

С рюмкой в руке она поклонилась всем вокруг, выпила и утерла запавший рот рукавом сорочки. Гость глаз не сводил со старухи, словно силился вызвать в памяти ее черты. Вначале он глотал, не жуя, огромные куски, подбирал крошки и горстью ссыпал их в рот, потом, немного утолив голод, стал есть медленнее, но вместе с ощущением сытости возрастало его любопытство, и он все упорнее разглядывал всех и всё. Минутами казалось, что он ищет взглядом кого-то или что-то. Он смотрел на топчан, на печку, затем снова на топчан. Вдруг он обратился к старику:

— А хозяйка ваша жива?

— Давно померла… уже лет десять будет, как померла… — оживленно затараторила бабка, ставшая заметно бодрей после выпитой водки, — она в то самое лето померла, когда меня выгнали из имения… Вот тогда меня Шимон и пустил к себе в хату; пошли ему за это господь всякой удачи… «Поможешь, дескать, Кристине по хозяйству!..»

— Померла, — перебил незнакомец разболтавшуюся бабку, и его остановившийся взгляд снова вперился в ее лицо. — А вас, мать, зовут Настуля… вы служили в имении ключницей.

— Ну да! — обрадовалась бабка.

— А вы про это откуда же можете знать? — спросил Алексей.

Но прохожий не слышал его вопроса или не хотел отвечать. Он обвел взглядом горницу.

— Давно ли, хозяин, вы эту хату выстроили?

Неторопливо и равнодушно Микула объяснил, что хата старая, но недавно он ее подправил, сменил подгнившие венцы да прорезал пошире окна…

— Вот я и смотрю, будто непохожая стала горница…

— А разве вы тут были когда? — спросил бондарь.

Но прохожий опять не ответил. Не переставая есть, он озирался по сторонам. Долго смотрел он на бондаря и на Алексея и вдруг сказал:

— Вот оно как. Так старой уже нет!

И, помолчав, прибавил:

— Да и Яська нет!

— Какого Яська? — вынимая трубку изо рта и зорко вглядываясь в гостя, спросил старик.

— Ну вот, какого! — засмеялся гость. — Да вашего третьего сына, хозяин!

— А сами-то вы здешний, почему вы все знаете? — удивилась Еленка.

— Верно, вы уже были тут! — догадалась бабка, с любопытством тараща на него окаймленные красными веками выцветшие глаза.

— По всему видать, вы тут не впервой, — сказал Микула.

Осаждаемый вопросами, незнакомец сперва было нагнулся над столом, скрывая лицо, но потом с какой-то глухой злобой буркнул:

— Ну, был я, был… так что же, хоть и был?

Однако он тотчас подавил свое раздражение или злобу и с безразличным видом объяснил:

— Да был я тут… в имении работал, когда строили новый господский дом… на стройке нового дома я работал…

— Давненько это было, пожалуй лет двадцать назад, — заметил Микула.

— Двадцать с лишком, — поправил гость.

— Шутка ли, сколько в ту пору чужих приходило на стройку наниматься… — вмешался в разговор бондарь.

— Да немало. Вот и я нанялся…

Старик пристально поглядел на пришельца.

— Что-то мне все мерещится… то кажется, будто я вас знаю… то кажется, что не знаю…

— Ей-богу, — встрепенулась бабка, — не сойти мне с этого места, коли я вру: да ведь и у меня так же… то мне кажется, будто я вас знаю… то кажется, что не знаю… Может, случалось мне говорить с вами, когда вы тут новый дом строили…

Прохожий улыбался и со странным упорством разглядывал ее высохшие, сморщенные, желтые, как воск, руки.

— Ох, мать, говорили вы со мной, — начал он, — и не раз, не два и не десять раз говорили… Ох, этими руками вы приносили мне хлеб с медом или с маслом — тайком для меня брали из господской кладовки… ха-ха-ха-ха!

Он громко смеялся, запрокинув голову, но глаза его потемнели и пылали, как раскаленные угли.

— Чтоб меня нынче же ночью удушило, коли я помню… не помню… говорила ль я с вами, или не говорила, давала ли я вам хлеб, или не давала — ничего не помню, только чудится мне, будто я вас знаю, а может, и не знаю… Да ведь знаю! Нет, не знаю! Ох! Да что же это такое?

Две пары глаз — зоркие и проницательные, глядевшие из-под нависших бровей, и выцветшие, поблескивавшие искорками любопытства и быстро бегавшие под красными веками, — устремились на пришельца; он забеспокоился, опять стал потирать руки, бессмысленно рассмеялся и, встав из-за стола, широко шагнул к печке. Тут он выпрямился, заложил руки за спину и с высоты своего роста бросил взгляд на сидевшую за прялкой девушку; когда он подошел, она перестала прясть и от смущения или от робости опустила руки на колени. Посматривая на нее, незнакомец спросил:

— А ты кто же, дочь хозяина?

Девушка зарумянилась и, отворачиваясь, шепнула:

— Ага. Дочь.

— Верно, меньша́я? Верно, тебе и двадцати лет нету?

— Да, нету…

— А старшая сестра, Марыська, жива или померла?

— Жива…

— Вышла замуж?

— Вышла…

— А где она? Тут, в деревне?

— В Дубровлянах… Там у мужа ее хата…

— Ага! Хата у ее мужа… Стало быть, своя хата… Это хорошо… ах, ах, ах!

Словно дуновение ветра, бурные, короткие вздохи всколыхнули его грудь. Он замолк.

За длинным столом разговаривали. Пятнадцатилетний Ясек, дурачась, поддразнивал бабку, уверяя, что она под шумок выпила вторую рюмку водки, а старуха била себя кулаком в грудь и кричала:

— Брешешь, как пес! Чтоб меня холера взяла, коли я выпила!

Бондарь что-то говорил жене, отодвигавшей от стены прялку. Еленка звонко хохотала, слушая, как спорят Ясек с бабкой. Только с одних губ, неторопливо попыхивавших коротенькой трубочкой, не слетело ни слова, и лишь одни глаза, запрятанные под седыми нависшими бровями, пристально и зорко вглядывались сквозь прозрачный дым в стоявшего у печки человека.

Вдруг, перекрывая гомон и смех, раздался громкий, молодой, уверенно звучавший голос Алексея. Привалясь боком к столу, он широко расселся на лавке и, непроизвольно, но как всегда горделиво подняв голову, крикнул гостю:

— А про Бонка вы ничего не слыхали, бродя по свету, а?

Все умолкли, с любопытством ожидая ответа, но и незнакомец добрые полминуты молчал. Потом спокойно ответил:

— Как не слыхать? Слыхал. Сейчас все только о нем и говорят.

И, помолчав, прибавил:

— Что, может, неверно? Может, не о Бонке сейчас все говорят?

И он снова громко засмеялся.

— Да говорят, не дай бог никому, чтоб такое про него говорили! — воскликнул молодой крестьянин. — А как вы думаете: поймают его или не поймают?

— Может, поймают, а может, и не поймают… — вяло ответил гость.

— Вот бы хорошо, кабы поймали, а то писарь говорил, если, упаси бог, его не поймают, всем беда будет… разбой, говорит, будет, грабежи будут, так и так, говорит, будет… Ежели, говорит, такого шельмеца оставить на воле, мало ли он еще беды натворит…

— Черт его поймает, коли он такой хитрый, — крикнул бондарь, оживившийся после второй рюмки, — два раза уже прохвост убегал, так и теперь сбежит…

— Больше всего мне охота знать, как он тогда, десять лет назад, из острога бежал. Я ведь не раз и не два раза в городе бывал и видел этот острог… Стены такие — о господи! И везде солдаты со штыками… это птицей надо быть, а не человеком, чтобы улететь оттуда… А он улетел… Чтоб его… до чего хитер! Зубами он, что ли, стену прогрыз?

— Ну, нет, — коротко ответил прохожий.

— А как же? Хоть бы он и распилил железную решетку, так не мог же он выскочить из окна… с такой высоты… грохнулся бы с третьего этажа на камни — и сразу душа вон…

Человек, стоявший у печки, не разнимая заложенных за спину рук, с непринужденным видом покачивался, легонько переступая с ноги на ногу. Это покачивание чем-то напоминало городского модника. Прохожий смотрел сверху вниз на развалившегося за столом молодого крестьянина.

— А Бонк и не выскочил из окна, а вылетел… — насмешливо проговорил он.

— Разве что черт ему крылья пристегнул, — вскинулся бондарь.

— Да он не на крыльях вылетел…

— Может, как ведьма, на помеле… — пошутил Алексей.

Женщины и Ясек дружно засмеялись.

— На зонтике, — сказал гость.

Все смолкли. Незнакомец теперь еще развязней покачивался у печки, сверху вниз поглядывая на хозяев.

Вероятно, так фанфаронят уличные хлыщи, похваляясь перед посетителями кабака своей светскостью.

— Пустое! — продолжал он. — Это кто не понимает, думает: чудо, а для человека с понятием — пустое дело! Вот он что сделал, Бонк, когда бежал из острога…

Прохожий взял свою палку, которую поставил было у печки, и, жестикулируя ею, стал объяснять:

— Взял он зонт, большой зонт, раскрыл его, повернул книзу, вот так, и вместе с зонтом, вот так, прыг в окно… Без зонта он полетел бы ко всем чертям и свернул бы себе шею… а с зонтом шибко лететь ему не давал ветер, он и спускался помаленьку, помаленьку, пока не спустился на землю… только растянулся на мостовой да нос расквасил о камень… Кровь так и хлынула из носу, и словно все кости затрещали, но это что! Вскочил он и давай бог ноги — айда куда глаза глядят! Три года его потом искали… зонт-то нашли возле острога, а его три года проискали зря… ха-ха-ха-ха!