Альфред Мюссе - Марго Страница 4

В деревне встают рано, и на следующее утро наша юная сельская жительница проснулась вместе с птичками. Она приподнялась на подушке и, заметив в милом ее сердцу зеркале свою хорошенькую, заспанную мордочку, удостоила себя благосклонной улыбки. Вскоре появилась горничная и почтительно осведомилась, не угодно ли барышне выкупаться в ванне. При этом она набросила ей на плечи ярко — красный байковый халатик, показавшийся Марго пурпурной мантией короля.

Ванная комната г — жи Дорадур была более изящным и светским уголком, чем это подобало бы ванной комнате столь благочестивой дамы. Она была сооружена еще при Людовике XV. Ванна, стоявшая на некотором возвышении, находилась в полукруглой, искусственного мрамора, нише, обрамленной позолоченными розами; множество неизбежных амуров обрамляли потолок. На стене против ванны висела копия «Купальщиц» Буше, — копия, сделанная, быть может, рукою самого Буше. Цветочная гирлянда вилась вдоль карниза; пушистый ковер покрывал пол, а шелковая занавеска, изящно подобранная кверху, пропускала сквозь решетчатые ставни таинственный полусвет. Разумеется, вся эта роскошь немного поблекла от времени, а позолота потускнела, но именно поэтому здесь было еще приятнее, и вам казалось, что вы вдыхаете остатки благоухания тех шестидесяти лет безумств, когда царствовал «возлюбленный король».

Оставшись здесь одна, Марго робко подошла к возвышению. Сначала она стала рассматривать позолоченных грифов, стоявших по обе стороны ванны. Она не решалась войти в воду, которая была пo меньшей мере розовой водой в ее представлении. Но вот она осторожно сунула в нее одну ножку, потом другую, и замерла на месте, созерцая картину. Она мало понимала в живописи, и нимфы Буше показались ей богинями; она не представляла себе, что подобные женщины могут существовать на земле, что можно есть такими белыми руками, ступать такими маленькими ножками. Чего бы только она не дала за то, чтобы быть такой же красавицей! Ей и в голову не приходило, что она со своими загорелыми руками во сто крат красивее этих кукол. Легкое движение занавески вывело ее из задумчивости; она вздрогнула при мысли, что ее могут увидеть, и погрузилась в воду до самой шеи.

Вскоре какая‑то сладостная истома овладела ею. Она принялась играть в воде кончиком своего пеньюара, как это делают дети, начала считать цветы и розетки на стенах и на потолке, потом стала разглядывать маленьких амуров, но ей не понравились их толстые животы. Тогда она прислонилась головой к краю ванны и взглянула в полуоткрытое окно.

Ванная комната была расположена в нижнем этаже, и окно ее выходило в сад. Разумеется, это был не английский сад, а просто старинный сад во французском вкусе, ничуть не уступающем любому другому: прекрасные аллеи, посыпанные песком и окаймленные самшитом, большие цветники, пестреющие разнообразием хорошо подобранных красок, красивые статуи, разбросанные там и сям, и лабиринт из белых буков в глубине. Марго смотрела на этот лабиринт, и темный вход в него вызвал в ней смутные мечтанья. Ей пришла на память игра в прятки, и она подумала, что в извилинах лабиринта есть, должно быть, много укромных местечек, где можно отлично прятаться.

Красивый молодой человек в гусарском мундире вышел в эту минуту из лабиринта и направился к дому. Миновав цветник, он прошел так близко от окошка ванной комнаты, что нечаянно задел локтем ставень. Марго невольно вскрикнула от испуга. Молодой человек остановился, приоткрыл ставень и приблизил голову к окну. Он заметил Марго, сидящую в ванне, и покраснел, хотя был гусар. Марго тоже покраснела, и молодой человек удалился.

IV

Есть в подлунном мире одна беда, тяжкая для всех смертных, а в особенности для молоденьких девушек: дело в том, что благоразумие — это своего рода труд, и для того чтобы быть мало- мальски благоразумным, необходимо прилагать много усилий, тогда как наделать глупостей очень легко, стоит только поддаться самому себе. Гомер утверждает, что Сизиф был разумнейшим из смертных. Однако поэты единодушно обрекли его вкатывать на вершину горы огромную каменную глыбу, которая тотчас же снова падает вниз на беднягу, немедленно начинающего все сначала. Истолкователи выбились из сил, доискиваясь смысла этой пытки; я же не сомневаюсь в том, что древние с помощью сей прекрасной аллегории хотели изобразить благоразумие. Ведь благоразумие и в самом деле — огромный камень, который мы непрерывно катим вверх и который постоянно падает обратно нам на голову. Заметьте при этом, что в тот день, когда он вырывается у нас из рук, никто уже не помнит о том, сколько лет подряд мы возились с ним, и, напротив, если какой‑нибудь сумасброд случайно совершит хоть один благоразумный поступок, все без конца восторгаются им. Вот сумасбродство — это не камень. Это — мыльный пузырь, который, танцуя, кружится перед нами, окрашиваясь, словно радуга, всеми оттенками, какие только существуют в природе. Пузырь этот, правда, может иногда лопнуть, бросив нам в глаза несколько водяных брызг, но в тот же миг образуется новый пузырь, и чтобы поддерживать его в воздухе, от нас требуется только одно — дышать.

Путем этих философских размышлений я хочу показать, что нет ничего удивительного, если Марго чуточку влюбилась в молодого человека, увидевшего ее в ванне, а также хочу добавить, что это вовсе не рисует ее с дурной стороны. Когда в наши дела вмешивается любовь, она не нуждается в помощниках, и все мы знаем, что закрыть перед ней дверь еще не значит помешать ей войти. Здесь же она вошла через окно, и вот как это произошло.

Молодой человек в гусарском мундире был не кто иной, как Гастон, сын г — жи Дорадур, который, не без труда оторвавшись от своих гарнизонных увлечений, только что приехал к матери. Волею судеб комнатка, где жила Марго, была угловой, так жз как и комната Гастона, и окна их приходились почти как раз одно против другого и притом на весьма близком расстоянии. Марго обедала вместе с г — жой Дорадур и проводила с ней все время до ужина. Но с семя часов утра до полудня она оставалась в своей комнате, а Гастон в эти часы по большей части находился в своей, — так что Марго в это время не могла найти лучшего занятия, как шить, сидя у окошка, и смотреть на своего соседа.

Близкое соседство во все времена являлось источником больших бед. Нет ничего опаснее хорошенькой соседки. Впрочем, пусть даже она будет дурна собой, все равно нельзя ручаться за исход дела — столько раз придется ее видеть, что рано или поздно она поневоле покажется вам красивой. У Гастона было маленькое круглое зеркальце, прибитое у окна по обычаю холостяков. Перед этим зеркальцем он брился, причесывался и повязывал галстук. Марго заметила, что у него прекрасные белокурые волосы, вьющиеся от природы. И вот она без промедления купила себе флакон душистой помады и позаботилась о том, чтобы две пряди черных волос, выбивавшиеся у нее из‑под чепчика, всегда были гладки и блестели. Далее она заметила, что у Гастона красивые галстуки и что он часто их меняет, — она тут же накупила себе целую дюжину шейных платков, лучше которых не было во всем Маре. У Гастона, кроме того, была та самая привычка, которая возбудила такое негодование женевского философа[2] и даже поссорила его с Гриммом, его другом: он ухаживал за своими ногтями «с помощью инструмента, нарочно сделанного для этой цели», как говорил Руссо. Марго была не столь великим философом, каким был Руссо, поэтому вместо того, чтобы прийти в негодование, она купила себе щеточку для ногтей, и, желая спрятать руки, которые, как я уже говорил, были у нее несколько красноваты, стала носить черные митенки, открывавшие только кончики ее пальцев. У Гастона было много и других прекрасных вещей, с которыми Марго уже нечего было бы делать, как, например, красные штаны и небесно — голубая куртка, отороченная черным галуном. У Марго был, правда, ярко — красный байковый халатик, но чем ей было ответить на голубую куртку? Она притворилась, что у нее болит ушко, и сделала себе маленькую шапочку из голубого бархата, которую стала надевать по утрам. Увидав, что над изголовьем молодого человека висит портрет Наполеона, она стала искать для себя портрет Жозефины[3]. И, наконец, однажды, во время завтрака, когда Гастон сказал, что очень любит яичницу, Марго поборола свою застенчивость и проявила невероятную доблесть, объявив, что никто в мире не может приготовить яичницу лучше нее, что дома она всегда стряпала ее сама и что она умоляет крестную попробовать яичницу ее приготовления.

Так пыталась бедняжка проявить свою робкую любовь, но Гастон не замечал ее. Да и мог ли этот молодой человек, развязный, самоуверенный, привыкший к шумным развлечениям и к гарнизонной жизни, заметить ее ребяческие уловки? Страсбургские гризетки ведут себя несколько иначе, когда им придет в голову какая‑нибудь любовная фантазия. Гастон обедал с матерью, потом уходил на весь вечер, и так как Марго ни за что не могла уснуть до его возвращения, то она ждала его, сидя за занавеской. Видя в ее окошке свет, молодой человек думал иногда, проходя по двору: «Почему эта девочка еще не спит?» Иногда бывало и так, что, занимаясь своим туалетом, он бросал на Марго рассеянный взгляд, который, однако, волновал ее до глубины души. Но она сейчас же отворачивалась и, кажется, скорее бы умерла, нежели осмелилась выдержать этот взгляд. Необходимо, впрочем, заметить, что в гостиной она была совсем другой. Сидя рядом с крестной, она старалась казаться серьезной, сдержанной и с благопристойным видом слушала болтовню г — жи Дорадур. Когда к ней обращался Гастон, она напрягала все силы, чтобы ответить как можно лучше, и — странная вещь! — отвечала ему почти без всякого смущения. Пусть объяснит, кто может, что творится в пятнадцатилетней головке! Любовь Марго была как бы замкнута в четырех стенах ее комнаты; она находила ее, как только входила туда, — и оставляла там, когда уходила, но ключ она забирала с собой, чтобы никто в ее отсутствие не мог осквернить это маленькое святилище.