Шолом Алейхем - Три вдовы Страница 4

Итак, на чем же мы остановились? На нашей радости, на нашем зяте Шапиро.

Кажется, я вам уже говорил, что он был главным начальником на винокуренном заводе, и не только начальником, но и полновластным хозяином всего предприятия. Всё было в его руках. Доверие, которое питали к нему владельцы, было безгранично. А любили они его, как родного сына. Понимаете, на свадьбе его хозяева — два компаньона, воры, каких мало (да простят они мне, — оба уже по ту сторону, в Америке), держали себя как близкие родственники. Они преподнесли жениху ящик с разными серебряными вещами и, вообще, были щедры и любезны, как истые филантропы. А я, знаете, не люблю филантропов, да еще хозяев-филантропов, когда они заявляются на торжество и демонстрируют свою филантропию, чтобы все видели и знали, что вот они хозяева-филантропы, умеющие ценить «человека»!.. А то, что благодаря именно этому человеку они разбогатели? А то, что не будь этого «человека», они, быть может, не стали бы ни хозяевами, ни филантропами?.. Зря улыбаетесь! Я, уважаемый, социалистом не прикидываюсь. Но хозяина-филантропа ненавижу. Что мне за это полагается? А впрочем, сейчас услышите, на что способен хозяин-филантроп. Казалось бы, владеешь с божьей помощью предприятием, которое приносит добрых несколько тысяч годового дохода, и в твоем распоряжении человек, на которого можно положиться, ну, и спи себе спокойно дома или поезжай за границу и живи в свое удовольствие. Но этого им мало! Они любят делать дела, греметь, трещать, — чтобы все видели! Чтобы все слышали!.. Короче говоря, преуспевающие хозяева не довольствовались тем, что владели таким доходным предприятием, которым успешно руководил Шапиро. Затевая новые дела, они чем дальше, тем больше запутывались в «торгах», в «таксах», в купле и продаже пшеницы, отрубей и, наконец, домов… Словом, дела вихрем закружились, завертелись… Почва из под ног ускользнула и… все пошло прахом. Втянув в свои дела нашего Шапиро, они опутали его векселями, а сами успели захватить все наличные средства и укатили в Америку. Похоже, что у них, как американцы говорят, все «олл-райт», а его, Шапиро, то-есть, они оставили в долгах по горло, связав по рукам и ногам обязательствами, векселями. Словом, разразился большой скандал, дошло до того, что никто и разобраться не захотел, доверенный ли он «человек» или хозяин, — пусть, мол, платит по векселям, а так как платить ему нечем, то он — банкрот! Но он не может доказать, что банкротство вызвано несчастным случаем. Вот такой человек у нас считается, как вам известно, а может быть и неизвестно, — «злостным банкротом», то-есть, он — негодяй, а банкрота-негодяя сажают в тюрьму, — таких у нас не любят. Можете десять раз обанкротиться, десять раз повторить тоже самое, но если вы все это проделаете ловко и гладко, как полагается, то вы всему свету покажете, извините за выражение, кукиш, да еще купите себе дом со всеми причиндалами. И вот вы снова порядочный человек: выгодно выдаете замуж или жените своих детей, с вашим мнением считаются в городе, вы заносчивы, высокомерны, метите в великие мира сего, в воротилы, что всеми командуют, распоряжаются… Вам начинает казаться, что вы в самом деле бог весть кто, пыжитесь, как индюк, людей не узнаете!.. Извините, вы понимаете, что я не вас подразумеваю…..

Словом, к чему все эти разговоры? Шапиро не смог вытерпеть позора, да и душа у него болела за обездоленных вдов и сирот (его хозяева никого не щадили, брали, где только можно было), и он отравился!..

Думаю, что вам неинтересно знать, как и чем он отравился? И какое письмо он оставил мне. И что он мне говорил. И как прощался с Розой. И с матерью и со мной. Все это сантименты, которыми пользуются романисты, чтобы выжать из глупого читателя слезу. Скажу вам в нескольких словах: не себя этот человек отравил, — он отравил всех нас! Горе наше было беспредельно, боль — глубока. Мы застыли, окаменели, замерли, мы были бы счастливейшими из счастливых, если бы явился кто-нибудь и отрубил всем нам головы!.. Можете говорить, что угодно, но я ненавижу всех тех, которые выражают соболезнование. Их якобы печальные физиономии, на каждой из которых написано: «слава богу, что не я…», их бездушные слова, лишенные всякого смысла, фальшивые восхваления, невнятное бормотание в нос вместо обычного прощания при уходе… Чего уж больше? Даже книга Иова, в которую, как это принято в таких случаях, каждый невежда заглядывает, хотя и разбирается в ней, как свинья в апельсинах, — и та мне противна! Кощунство, скажете? Это по вашему кощунство? Ну, а подставить ножку ни в чем неповинному человеку, принуждать его подписывать векселя, а самому с деньгами удрать в Америку, оставить доверенного «человека» в безвыходном положении и тем самым толкнуть его на самоубийство, кинуть на произвол судьбы три невинных души, загубить их, — это вы как назовете? Какое вы этому имя придумаете? Это ли не кощунство? И сам господь бог, скажете вы, здесь тоже не при чем? Ибо как можно роптать на бога? А вы взгляните, что по этому поводу сам Иов говорит? Тот самый святой Иов, в книгу которого принято заглядывать, но в которой понимают столько же, сколько свинья в апельсинах. Молчите? Я тоже молчу, потому что разговаривать можно хоть до седьмого пота, все равно никто не ответит! Будете жевать и пережевывать уже давно пережеванные слова: «господь дал, господь взял». При том и останетесь… Что вы говорите? Философствовать значит жвачку жевать? Я тоже самое говорю.

Итак, возвращаюсь к вдове… Впрочем, что я говорю — вдове? К двум вдовам! Роза тоже вдова! Ха-ха-ха! Это — так грустно, это оскорбляет, это противоречит всем законам природы… Что же остается, как не смеяться горьким смехом! Роза — вдова! Посмотрели бы вы на нее: подросток пятнадцати лет и тот моложе не выглядит!.. Роза — вдова! Но вдова — это еще не все! Роза — мать! У Розы — ребенок! Через три месяца после смерти Шапиро послышался голосок новорожденной девочки. Им заполнился весь дом. Назвали ее Фейгеле — и властительницей всего дома стала одна только Фейгеле, все делалось ради одной только Фейгеле, и где бы вы ни стояли, и где бы вы ни сидели, и что бы вы ни делали, всюду вы слышали только Фейгеле, Фейгеле, Фейгеле! Будь я верующим, верь я в провидение, как вы это называете, я бы сказал, что господь бог вознаградил нас за все наши страдания и ниспослал нам утешение. Но вы знаете, что я не шибко верующий, да и на ваш счет крепко сомневаюсь… Что? Хотите убедить меня, что вы веруете? На здоровье! Никаких претензий к вам не имею, лишь бы вы сами были убеждены в том, что вы не ханжа и не лицемер. Терпеть не могу ханжей и лицемеров, как правоверный еврей — свинину! Будьте набожны, как десять тысяч чертей, но только по-честному. Но если вы лицемер, ханжа, прикидывающийся фанатиком, то вы мне нужны, как пятое колесо телеге! Такой уж я человек!

Словом, на чем же мы остановились? — Фейгеле! С первой минуты, как только Фейгеле появилась на свет, всё словно ожило, всё и все улыбались и радовались. Все лица засияли, глаза у всех нас засветились и заблестели. Вместе с этим ребенком мы все как бы заново родились. Даже Роза, на лице у которой столько времени не появлялось улыбки, вдруг снова начала смеяться своим прежним заразительным смехом, заставляющим вас смеяться даже тогда, когда хочется плакать.

Вот каким очарованием повеяло от крошечной Фейгеле, когда она раскрыла свои глазки и, как нам показалось, с любопытством стала разглядывать нас троих. А уж когда на губках Фейгеле впервые показалась улыбка, обе вдовы чуть не ошалели от восторга.

Они встретили меня таким шумом, что я лаже испугался.

— Господи! Где вы были одной минутой раньше? — налетели на меня обе вдовы.

— А что такое? Что случилось? — встревожился я и услыхал в ответ:

— Помилуйте! Только что, полторы минуты тому назад, Фейгеле улыбнулась в первый раз!

— И это всё? — говорю я довольно холодно, а сердце мое радуется не столько, конечно, что Фейгеле улыбнулась, сколько тому, что обе вдовы так счастливы. Теперь можете себе представить, что творилось, когда прорезался первый зубок! Это обнаружила, естественно, младшая вдова, мать! Она подозвала старшую вдову, Паю, то-есть, и обе стали проверять зубок у девочки, осторожно приложив к нему стаканчик. А когда услыхали, что зубок звякает о стекло, они подняли такой шум, что я вышел из соседней комнаты ни жив, ни мертв.

— Что такое?

— Зубок!

— Вам показалось! — сказал я нарочно, чтобы их подразнить немного. Тогда обе вдовы взяли мой палец и заставили меня нащупать в горячем ротике Фейгеле какой-то острый кончик, нечто в роде зуба.

— Ну? — спрашивают обе и ждут моего подтверждения.

Но я притворяюсь недоумевающим. Люблю их подразнить, переспрашиваю:

— Что — «ну»?

— Зубок? Не правда ли?

И вы, конечно, понимаете, что раз — зубок, то, значит, Фейгеле умница, равной которой во всем свете не сыщешь! А раз Фейгеле такая умница, то надо ее целовать до тех пор, пока ребенок не расплачется. Тогда я вырываю ее у них из рук и успокаиваю, потому что ни у кого ребенок так быстро не успокаивается, как у меня, и можно сказать, что ничьих волос Фейгеле не любит так, как мои, и ничьего носа она с таким удовольствием не теребит своими крошечными пальчиками, как мой нос. А ощущать на своем лице эти крошечные пальчики — просто наслаждение! Хочется тысячу раз целовать каждый суставчик этих маленьких, нежненьких, беленьких и мягоньких пальчиков! Вы смотрите на меня и думаете: «бабья душа у этого человека! Иначе он не любил бы так детей»… Угадал, не правда ли? Видите ли, какая у меня душа, не знаю, но что я маленьких детей люблю, — это факт! А кого же и любить, если не маленьких детей? Взрослых, что ли? Эти гладкие морды, вон тех с упитанными брюшками, вся жизнь которых — вкусный обед, хорошая сигара и преферанс? Или тех прикажете любить, что кормятся за счет общества, а сами кричат, шумят, трезвонят на весь мир, что единственная их цель — общественное благо?.. Или вы хотели бы, чтобы я любил молодых цуциков, которые хотят переделать мир, называют меня «буржуем» и хотят заставить меня продать дома и поделиться с ними во имя какой-то экспроприации. Или, быть может, прикажете любить откормленных дам, единственный идеал которых — жрать, наряжаться в шелка и бриллианты, таскаться по театрам и нравиться чужим мужчинам? Или стриженых старых дев, которых когда-то в молодые годы, насыпали «нигилистками», а сейчас зовут «эсеровками», «кадетницами» и тому подобными замечательными именами? Вы говорите, что я старый холостяк, что я — брюзга и мизантроп, и никто поэтому мне не нравится? Ну, хотя бы и так, кому от этого легче? Итак, на чем же я остановился? На ребенке, на Фейгеле, на том, как мы ее любили. Всю свою жизнь мы отдавали ребенку, все трое, потому что ребенок этот скрашивал наше существование, давал нам силы и энергию переносить тяготы глупой и грубой жизни. А для меня лично ребенок этот был источником тайных надежд. Вы легко поймете — каких, если вспомните, чем была для меня Роза. Ребенок рос, и с каждым днем в моем сердце расцветала надежда, что кончится, наконец, мое одиночество, и мне тоже когда-нибудь приведется вкусить сладость жизни… И не один я носился с этой мечтой, — ту же надежду питала в сердце своем и Пая. И хотя мы никогда об этом не говорили, всем было ясно, как божий день, что так обязательно будет… Вы, пожалуй, спросите, как могут люди понимать друг друга без слов? Но это значит, что вы знаете лишь «психологию», но отнюдь не людей… Вот я для примера нарисую вам картину, и вы увидете, как люди понимают друг друга с полуслова. Вот вам картина.