Альваро Кункейро - Из книги «Школа врачевателей» Страница 4

— Как Шаниньо? — спросят его, бывало.

— Получше. У него в печени поддувает, я ему горчичником это дело подправил. Скоро забудет про хворь.

Пардо утверждал, что, когда печень выделяет пузырьки воздуха, дело может плохо кончиться. Внутри тела у нас дуют ветры, северные, западные и всякие другие, иной раз очень буйные и жаркие, и движутся они внутри нас по разным направлениям. Пардо был большим поклонником вина из Малаги. Когда садился выписывать рецепт, требовал, чтобы зажгли свечу, даже в полдень. С пациентов брал обыкновенно три песеты: шесть реалов за то, что осмотрел больного, да еще шесть за то, что выписал рецепт. В дополнение соглашался угоститься омлетом с колбасой либо ветчиной да стаканом вина. И ежели, например, отправлялся в Ромарис навестить десять человек больных, заглатывал десяток омлетов.

Во время испано-кубинской кампании Пардо из Понтеса служил на Кубе и воротился оттуда хромым. Служил он в коннице и похвалялся, что был кавалеристом хоть куда. Читать умел только вслух и вставлял в статьи Сосайи[6], которые были для него Священным писанием, фразы собственного сочинения. Любил побиться об заклад, у кого почерк лучше, о болезнях же говорил очень сдержанно, очень кратко и по возможности не называя имени больного. Чуть что, посылал к такой-то матери Вейлера[7]. Обыкновение это вывез он с Кубы. Вывез и немало других речений. При виде больного, который был очень худ, сутулился, глядел в землю, тотчас же орал:

— ¡Parece, chico, que andas buscando la cogada del lagarto![8]

Выиграв пари по поводу почерка, с полчаса посмеивался над проигравшим:

— ¡Ahora vete a conur pan de piquitos![9]

Когда в тридцать шестом началась война, он натерпелся страху. Побаивался одного медика из Луго. Стал неразговорчив, навещал лишь немногих больных. Приходил к моему отцу в аптеку, присаживался в уголку, закуривал цигарку и не выказывал охоты ни биться об заклад, у кого почерк лучше, ни повествовать о Кубе. О невзлюбившем его враче сказал как-то:

— ¡Ese me va a mandar a coger postalitas![10]

Пардо был большим любителем играть в лотерею, но играл особым способом, не покупая билетов и не входя ни с кем в долю. Записывал номера. У него была теория — я сам не раз слышал — вот какого рода: всем нам однажды в жизни благоприятствует луна, негры-крестьяне на Кубе зовут такую луну «la pompoga»[11], и при умении можно выяснить, когда начнет она нам благоприятствовать. Пардо из Понтеса дожидался своего часа с помощью лотереи; записывал номер, а потом проверял по списку, пал на него выигрыш или нет; за семь лет ни один из его номеров ничего не выиграл, даже включая лотерею Кейпо де Льяно в Севилье. Подсчитать, так если бы он играл, проиграл бы тысячи две песо. Потом на номера Пардо начали выпадать то возмещения стоимости билета, то небольшой выигрыш, но покупать билеты он не отваживался из опасения рассердить луну и прошляпить таким манером большой выигрыш. И вот как-то на его номер пришелся самый крупный выигрыш Рейзесской лотереи. Он потерял сон. Появился в Мондоньедо. Взял с собою из дому шпик и каравай хлеба, держал эти припасы в цирюльне Пальярего. За вином посылал в таверну «Большое ранчо». Изучал расположение звезд и, слюня химический карандаш так часто, что золотые его зубы были в фиолетовых пятнах, целыми днями записывал номера. Наступил день розыгрыша, и на его номер не выпало даже возмещения стоимости билета. Список выигрышей он просматривал в моем присутствии. Весь список прочел вслух.

— Розыгрыш пришелся как раз на то время, когда луна пошла на ущерб, — сказал он спокойно, — Вот в чем оплошка.

Взял свой зонт и ушел. Оставил в цирюльне больше двух фунтов шпику и почти непочатый каравай: история с «нарядной луной» так его разбередила, что ему кусок в горло не шел. Больше я его не видел. Иногда справлялся о нем у его племянника, Жезуса до Фидалго. Похоже, после лотерейной истории он малость повредился в уме. Говорил, есть на Кубе одна травка, с помощью которой негры определяют, когда луна начинает к вам благоволить; и он собирался просить одного из своих братьев, который жил на Кубе, держал прачечную в Ольгине, чтоб тот ему эту травку прислал. Племянник дядюшкины горести переживал как свои собственные.

— Удалось бы ему правильно высчитать!

И посылал к такой-то матери Вейлера, точь-в-точь как дядюшка. В этом году после праздника Святого Луки я расспрашивал людей, как поживает старый костоправ, и мне ответили, что он залег в мешок, набитый сушеным дроковым цветом и ржаными отрубями, чтобы вылечиться от слабости, которая забралась к нему в желудок.

— Все еще записывает лотерейные номера?

— Бросил. Теперь высчитывает, в какой день умрет.

— Долго ему еще?

— Не говорит. Но, по его словам, смерть что-то запаздывает.

Вчера сказали мне, что он скончался неделю назад. Брат из Ольгина как раз прислал ему несколько коробок сигар для соседа. Одну коробку выкурили в ночь бдения над усопшим.

— Дыму было, словно стог сена сгорел. А Пардо лежит себе в мешке, набитом дроковым цветом.

Почерк у Пардо из Понтеса был округлый, очень четкий, и у заглавных «Е» он вырисовывал очень красивые завитушки-хвостики. Отменно свистел. Когда я был маленький и Пардо приходил к нам в аптеку, я всегда упрашивал его посвистеть, и Пардо после долгих отнекиваний изображал для меня дрозда, горлинку и певчую птичку, которую на Кубе именуют «тороро» — кубинский соловей. Он подражал песенке влюбленной самочки и, поводя возле губ ладонью правой руки, воспроизводил трели, переливы, завитушки, затейливые, как хвостики у заглавных его «Е». Да почиет он в мире!

СИЛВА ДА ПОСТА

Силва да Поста прожил в Буэнос-Айресе лет двадцать, из них большую часть проработал санитаром в сумасшедшем доме. Один музыкант, лечившийся там, выучил его играть на гармонике. Когда Силва вернулся к себе в селение, в Рейгозу, что близ Пасторизас-де-Мондоньедо, он стал подрабатывать на похоронах, играя на своей «чемоданной» гармонике, как он ее называл, и звучала она у него торжественно и траурно; а еще он стал заниматься врачеванием. Снимал «порчу поганую» с помешанных, вправлял мозги, поднимал «опустившиеся желудки», лечил от «мертвянки»— так прозвали у нас то состояние, когда человек от всего устал и все ему надоело, ни сна, ни аппетита, лежит лежмя и жить ему не хочется. Силва вечно жаловался, что здесь не достанешь таких лекарств, как в аптеке сеньора Одило, Энмьенда, 14, Буэнос-Айрес; у сеньора Одило, немец он был, имелись средства, каковые только там и можно было получить, Из-за галисийской скудости медикаментов сеньор Силва прописывал всего два средства: горчичники и крапивные припарки. Приобрел некоторую известность. Кроме того, лечил прогреваниями от печеночных колик и очень был заботлив с роженицами, шампанское им прописывал. Но особую силу воображения, да и несомненное знание дела выказывал он при общении с выходцами с того света, разгуливавшими по нашим краям. Появится, бывало, неприкаянная душа, которую что-то удручает, уж Силва найдет способ ее прогнать; и умел он быстрехонько вызнать, по какой такой причине она бродит, не дает людям покою; и если надобно было ей выполнить какое-то обязательство, Силва помогал, даже денежки одалживал в случае необходимости. В благодарность неприкаянные души рассказывали ему, где лежит потерянный кошелек либо клад. Кроме того, умел он угадывать, от кого младенец, родившийся, по случайности, после праздника Святого Раймунда в Вильялбе, Святого Графа в Виланове либо Святого Луки в Мондоньедо… Дело непростое, летом и в начале осени празднуются три, а то и четыре праздника, один за другим. Силва не ошибался, но эта догадливость не раз навлекала на него колотушки; искусство стоило ему денег, потому что иной раз приходилось утихомиривать разъяренного парня с помощью сотенки песо звонкой монетой.

В Лагоа был у Силвы друг по имени Гаспар, по прозвищу Кряж; они подружились в Буэнос-Айресе, Кряж некоторое время сидел в сумасшедшем доме, где работал Силва. Была у Кряжа навязчивая идея — после смерти остаться на земле и постранствовать. Силва сказал ему, что это дело нехитрое, был бы будильник да осталось бы на земле о чем позаботиться. Была у Кряжа молодая жена — из Фолгейрозо-де-Беседо, где женщины славятся смешливостью; да сам Кряж был не слишком удал. Силва предрек приятелю, что жить ему не больше двух месяцев: у него печень вся иссохла и в голове мутилось, он за полтора месяца ни разу глаз не сомкнул, все ворочался в постели, ломал себе голову, как бы остаться на земле. У Кряжа было тысчонок тридцать песет ассигнациями, и он зарыл их под каштаном, что рос у него за домом. Таким образом, ему пришлось бы вернуться, чтобы сказать жене, где спрятан капиталец, — ежели будет вести себя как положено, а ежели будет юбкой по траве мести, ни медяка; тогда все скажет одному своему племяшу; и заодно Кряж намерен был припугнуть женушку, чтобы не пошла вторым браком за портного Немезио, который когда-то к ней сватался.