Ричард Олдингтон - Не в своем уме Страница 4

Роналд был сражен этим неожиданным суждением и не нашелся, что сказать. Он и не догадывался, что оно было косвенной похвалой ему самому.

Четыре фунта в неделю на двоих – это было немного даже в довоенные времена; но Эвелин ни о чем не тужила, ни на что не жаловалась. Она обладала той блаженной беззаботностью и бесстрашием, какие отличают хорошую женщину, когда она по-настоящему счастлива. Опять перешивала она свои старые платья, забыв и думать о том, что это было некогда проклятием ее юности. Она не уставала от своего счастья; она и привыкнуть-то к нему все никак не могла. Право же, это походило на чудо – никто тебя не допекает и не опекает, не требует отчета и не щеголяет своей снисходительностью.

Как-то она потеряла кошелек, в котором лежало почти восемь фунтов из их скудных денег. Она призналась в этом Роналду, вся дрожа, со слезами на глазах. Он сначала смутился, но тут же сказал:

– Ничего, родная, со всяким может случиться. Велика важность – какие-то дрянные деньги! Просто придется нам быть поэкономнее эти три месяца.

Эвелин помнила, как она однажды оставила в саду на скамейке книгу Артура и ее сильно попортило дождем. Помнила, как он целых полчаса высокомерно читал ей мораль, твердя об аккуратности, бережливости, уважении к чужой собственности. Роналд был поражен, когда она бросилась на пол перед его стулом, уткнулась лицом ему в колени и разрыдалась.

– Эвелин, детка моя, ну что ты, что ты! Эти дурацкие деньги не стоят и слезинки»

– Ах, дело не в этом, совсем не в этом. Ты не знаешь, не знаешь…

Так они счастливо прожили три года с лишним. Ездили в Испанию и в Германию, два раза были в Италии, несколько раз в Париже, потом снова вернулись в Англию. Эвелин мучило лишь одно – что она мешает успеху Роналда. Но к четырнадцатому году он достиг многого, и опасения ее рассеялись. Они теперь ездили вторым классом, и Эвелин больше не перешивала старые платья.

А затем наступил всемирный потоп. Им казалось, что они предусмотрели все и не в человеческих силах разрушить их счастье, раз им нужно для счастья только одно – быть вместе. Но они забыли о стадной ненависти и тупости, о преступлениях, творимых на земле. Боги несколько десятилетий проявляли к миру величайшую снисходительность, все откладывали час расплаты. Не вот, наконец, они решительно предъявили свой ужасный чек. И Эвелин с Роналдом оказались в числе многих, кто должен был платить чужие долги; ибо такова справедливость людская и божеская.

Первое время они старались жить так, словно никакой войны нет, надеясь, что она скоро кончится. Им приходилось сносить гонения и насмешки, они лишились пособия и снова впали в бедность. Роналд очень страдал от этого, но Эвелин страшило только одно – а вдруг его отнимут у нее, и он никогда не вернется. От этой мысли ее бросало в дрожь, сердце мучительно сжималось, комок подкатывал к горлу.

И неизбежное, разумеется, случилось: он должен был идти в армию. Она крепилась, когда он, глубоко подавленный, уезжал в учебные лагеря, и, целуя его на прощанье, говорила о том, как зато чудесно будет, когда он в скором времени вернется домой. Теперь она получала только двенадцать шиллингов шесть пенсов в неделю – солдатское «иждивенческое пособие для женщин», и она решила подыскать себе работу, чтобы хватало денег ему на посылки. Ей удалось получить место с ничтожным жалованьем в конторе компании, изготовлявшей бинты. Но жизнь ее была пуста, тосклива, безрадостна. Она так много плакала, что сама по-детски удивлялась, откуда берется столько слез. Единственной ее радостью были письма от; Роналда. Они писали друг другу каждый день длинные, страстные, бессвязные письма, содержание которых сводилось к одному: «Я тебя люблю, мне без тебя очень плохо; ах, если бы мы снова могли быть вместе!»

Когда перед отправкой в действующую армию Роналду дали отпуск, встреча их была трепетно страстной и очень печальной. Роналд приехал обожженный солнцем, подавленный, измученный – на военной службе он был очень несчастен. Эвелин сильно похудела и побледнела. Прежний чудесный свет угас в ней, и прозрачная синева ее глаз померкла. В последнюю ночь перед отъездом Роналд крепко прижимал ее к себе, с тоской глядя в темноту, и чувствовал, как ее горячие слезы капают на его голое плечо. После такой муки расставание назавтра было почти облегчением.

В мае шестнадцатого года, ровно через пять лет после того, как они радостно пустились вдвоем в счастливое плавание по жизни, Роналд был отправлен во Францию. Повидаться с Эвелин ему не разрешили, а письмо от него она получила, когда он уже был в действующей армии, Раньше, пока он находился в учебных лагерях, она думала, что невозможно быть более несчастной и одинокой, но ей досталась мука еще горше, одиночество еще непереносимее, когда его след затерялся в загадочных экспедиционных войсках, где-то так близко и вместе с тем так неизмеримо, недосягаемо далеко. Мысль о том, что смерть, увечье, страданья грозят его прекрасному телу, которое она так часто ласкала и целовала, была для нее ужасна. Получив известие о том, что Роналд в окопах, она всю ночь не сомкнула глаз. Всю ночь она то ходила из угла в угол по своей узкой, мрачной комнатенке, то бросалась в порыве отчаяния ничком на кровать.

За короткое время она так извелась от бессонницы и горя, что ей предложили уйти со службы – ведь в военное время нужна особая четкость в работе. Она голодала, сидела в темноте, отказывала себе во всем, чтобы иметь возможность посылать Роналду маленькие, жалкие посылочки.

Они по-прежнему писали друг другу каждый день. Но иногда, бывало, минет день, два, три, а она все не получает письма, и тогда ее терзал страх, что случилось непоправимое. Потом с одной почтой приходило сразу три письма. Выяснялось, что батальон перебросили или же письма задержались по какой-нибудь другой причине. Роналд писал сдержанно, зная, что каждое письмо проверяет цензура.

Кончился май, за ним – июнь, и свинцовое небо низко нависло над миром страданий. Второго июля плакаты на улицах возвестили о том, что началась большая битва. Эвелин сэкономила еще одно пенни на своем скудном завтраке и купила газету. Так и есть, идет великое наступление. Сэр Дуглас Хейг[6] заявил: «Пока что обстоятельства складываются благоприятно для Англии и Франции».

Дома она нашла письмо от Роналда, помеченное 29 июня. Письмо было очень нежное, но в постскриптуме значилось:

«Боюсь, что я не смогу в ближайшее время писать каждый день. Почему – ты, вероятно, сама уже теперь знаешь. Только, пожалуйста, не волнуйся, если с письмами выйдет задержка».

Она читала эти строки, не успев снять пальто и шляпку, кровь стучала у нее в висках, а ноги дрожали. Так, значит, он участвует в сражении! О боже, он участвует в этом сражении!

Третьего июля письма не было. Четвертого тоже. Не было письма и пятого, когда она пришла на почту получать свое недельное пособие. Она почти не ела и не спала, поджидая почтальона, срывалась с места всякий раз, как слышался знакомый громкий стук в парадную дверь, и летела вниз по лестнице к почтовому ящику. И каждый день грязная девчонка-привратница снисходительно бросала:

– Для вас сегодня ничего нет, мисс.

Двенадцатого июля она все еще не получала вестей с фронта. Снова, бледная, несчастная, с замирающим сердцем, она пришла на почту за пособием. Почтовый служащий посмотрел на ее «обручальное свидетельство», потом на нее. Порылся в каких-то бумагах.

– Рядовой Крэнтон пал в бою первого июля, мисс. Нам сообщили, что…

Не дослушав его, она выбежала на улицу, хотя удивленный служащий кричал ей вдогонку: «Эй, мисс, мисс, вернитесь!..»

Много часов бродила она по шумным, пыльным улицам Лондона, не замечая удушающей июльской жары, не зная, куда идет. В лице у нее не было ни кровинки, глаза потухли. Она не плакала, только время от времени рассеянно отирала рукой пот со лба. Все ее тело ныло, руки и ноги дрожали от изнеможения и горя.

В ту ночь постовой полисмен на мосту Ватерлоо видел, как какая-то женщина с трудом вскарабкалась на парапет. Остановить ее он не успел – вода уже сомкнулась над нею, когда он добежал до места происшествия и перегнулся через перила. Он громко засвистел, и сторожевая лодка начала свои печальные поиски.

Следственное заключение гласило: «Самоубийство». Правда, тут же стояла человеколюбивая оговорка, что покойная миссис Констебл была не в своем уме.

Мистер Артур Констебл был вызван на дознание и потом три месяца носил полутраур.

Примечания

1

Тридцать Девять Догматов – основа вероучения, принятая англиканской церковью.

2

Подавлен, удручен (франц.).

3

Уильям Моррис (1834–1896) – английский писатель, утопический социалист. Некоторые из его произведений носили романтический характер.