Константин Станюкович - Товарищи Страница 4

И тем не менее бесспорно жестокий старший офицер находил в его уме какое-то снисхождение…

— Николаев!

В каюту вошел белобрысый матрос, только что назначенный вестовым к адмиралу.

— Попроси сюда флаг-офицера!

— Есть!

Через минуту в каюту вошел Охотин, приехавший с новым адмиралом из России; Северцов взял его флаг-офицером по рекомендации одного приятеля.

— Что прикажете, ваше превосходительство?

— Попросить сигналом ревизора «Кречета».

Охотин направился из каюты, как Северцов окликнул:

— Владимир Сергеич!

— Есть, ваше превосходительство.

И, сразу «осадив» и красивой, легкой походкой приблизившись к адмиралу, пригожий и румяный, черноволосый с маленькими усиками флаг-офицер смотрел в глаза Северцова серьезно, внимательно и спокойно, стараясь во всем подражать своему начальнику. Даже и говорил тихо и сдержанно.

— Когда сделаете сигнал, поезжайте на берег на моей гичке и пригласите от моего имени Пересветова приехать сейчас.

— Есть! А если не застану дома? Прикажете оставить записку, ваше превосходительство?

— Непременно. И зайдите к Баклагину. Попросите его приехать ко мне после полудня.

— Слушаю-с. Больше никаких приказаний, ваше превосходительство? — осведомился Охотин, точно щеголяя и своим бесстрастным видом, и своею предусмотрительностью.

— Нет, Владимир Сергеич!

Северцов снова задумался и лениво отхлебывал чай.

И наконец спокойно, решительно, с довольным сознанием рыцаря служебного долга, не останавливающегося ни перед чем, прошептал:

— Лес рубят — щепки летят!

Несомненно, что в щепках адмирал видел виноватых людей, по-видимому, не испытывая к ним ни снисхождения, ни жалости.

И когда его превосходительство решил в своем уме, как он искоренит безобразия на эскадре, если и на других судах увидит что-нибудь подобное, что увидел на «Кречете», и окончил пить чай, — в комнату вошел ревизор.

Бледный, далеко уж не с наглыми и смеющимися глазами, молодой и щеголеватый лейтенант Нерпин сделал несколько шагов и, поклонившись адмиралу, которого теперь ненавидел как виновника своего несчастия, проговорил упавшим голосом:

— Честь имею явиться, ваше превосходительство!

Адмирал слегка наклонил голову, но руки не протянул.

И Нерпин сделался еще бледней.

— Из показаний видно, что вы вместе с капитаном при посредстве консулов получали в свою пользу деньги, остававшиеся от разницы между фиктивной и действительной ценою… Вы отрицали это в своих показаниях… А между тем и капитан с механиком сознались… Кроме того, матросы показали, что им выдавалась скверная провизия… Вы остаетесь при прежних показаниях? — спрашивал Северцов тихо и, казалось, нисколько не волнуясь.

— Нет. Все правда, ваше превосходительство.

— Что вас вынудило? Были какие-нибудь особенные причины?

— Никаких. Кутил, ваше превосходительство! Да и многие ревизоры и капитаны пользуются доходами и за это не обвинялись… И я не считал, что делаю преступление. Я только пользовался процентными скидками!.. Казна ничего не теряет…

— Не теряет? А более дорогие цены? А дурная провизия матросам?

— Цены даются консулами. А провизия редко бывала дурной…

Адмирал поднял глаза на Нерпина. По-видимому, он действительно не сознавал всей гадости, которую делал.

И Северцов продолжал:

— Положим, вы не понимаете настоящего значения этих скидок… Но на вас есть обвинения более тяжелые… Многие показывают, что вы не выдавали следующих им денег…

Ревизор молчал.

— Ответьте. Ведь это не правда? Вы не обкрадывали матросов?

Краска разлилась в лице Нерпина. В нем был тупой страх пойманного животного, и больше ничего.

— Я эти деньги раздам завтра же.

— А если бы я не узнал, то не роздали бы?!. Таким офицерам не место во флоте…

— Я подам в отставку, ваше превосходительство! Не губите, умоляю вас… Не позорьте… Ведь жизнь впереди. Верьте, я больше не поставлю себя в такое положение.

Он был жалок, этот умоляющий, готовый на всякие унижения человек, чтобы только избавиться от оглашения позора — невыдачи жалованья матросам… Это он считал позором… Но ведь он уплатит, немедленно уплатит…

Адмирал слушал и не чувствовал в сердце сожаления, а ум, напротив, говорил, что такой молодой человек и такой бесчестный не имеет никакого права на прощенье.

И Северцов, не поднимая тона своего тихого и монотонного голоса, сказал:

— Оправдать или обвинить вас — дело суда, а я не смею по долгу службы замять вопиющего дела… Не смею. Прошу вас завтра же сдать должность, удовлетворив жалованьем матросов, списаться с клипера и ехать в Кронштадт. А я представлю управляющему министерством, чтобы всех привлеченных к делу предали суду…

— Ваше превосходительство!.. Разве, погубивши меня, вы… вы спасете что-то?.. Искорените привычку?.. Ну, если я вор, так и выйду в отставку… А другие?.. Они занимают видные места… Все знают, откуда дом, называемый угольным, у адмирала Бедряги… Ведь вы не погубите его… О ваше превосходительство!.. Не отдавайте под суд! — с какой-то настойчивостью отчаяния и страха воскликнул Нерпин.

— Объясните все это суду… Он примет во внимание… А я не смею, лейтенант Нерпин… Поймите это… Можете идти…

— Понимаю, понимаю, ваше превосходительство… Понимаю, что это жестоко, ваше превосходительство!

И с этими словами ревизор выбежал из каюты.

Адмирал, казалось, тоже не мог понять, как этот офицер, без всякого самолюбия и не имевший чувства чести, но все-таки не дурак, не мог понять непоколебимой справедливости адмирала и унизительно молил о пощаде.

Точно он мог рассчитывать, что адмирал, уже заслуживший репутацию рыцаря без страха и упрека, будет делать поблажку бесчестным и вредным для флота людям…

И Пересветов, этот естественный вор и палач, тоже воображает, что адмирал, потому что он товарищ, должен мирволить бесчестному. Кажется, мог бы не красть и не запарывать людей! Кажется, мог бы сообразить, что в России новые веяния.

Так просто, благородно и прямолинейно рассуждал Северцов и не без удовлетворенного чувства вспомнил свою безукоризненную службу, щепетильную честность и независимость, благодаря которой он не только не затерялся в толпе, а сделал блестящую карьеру, и в тридцать восемь лет — адмирал, начальник эскадры, а его товарищи только капитаны второго ранга…

И адмирал присел к письменному столу, взял большой лист почтовой бумаги и так начал рапорт морскому министру:

«С глубоким сожалением имею честь донести вашему высокопревосходительству о позорном деле, дознание о коем при сем препровождаю…»

Не успел адмирал написать и страницы своим размашистым почерком, как в каюту вошел флаг-офицер и, осторожно приблизившись к столу, остановился, выжидая, когда занятый адмирал поднимет голову.

Через минуту Охотин доложил:

— Капитан второго ранга Пересветов приехал с берега, ваше превосходительство! А капитан-лейтенант Баклагин явится к вашему превосходительству в два часа.

— Просите Пересветова ко мне. И скажите на вахте, чтобы никто не входил ко мне.

— Есть!..

V

— Здравствуй, Егор Егорыч!.. Садись…

И Северцов пожал руку товарища и проговорил:

— Ты, как умный человек, поймешь, конечно, что я должен дать ход дознанию. Знаешь: дружба — дружбой, а служба — службой, — прибавил адмирал, хотя в корпусе никогда ни с кем не дружил.

Егор Егорович тяжко вздохнул, вытер вспотевшую лысину и, словно бы еще не теряя надежды на товарища, старался скрыть свой страх и даже попробовал улыбнуться, когда вздрагивающим голосом проговорил, подсапывая носом:

— Что же, ваше превосходительство, ты хочешь сделать с товарищем?

— Предложить ехать тебе в Россию, Егор Егорыч… А уж там… морское начальство решит: предать ли тебя суду или нет…

— А ты… ты, Николай Николаич… что напишешь? — с мольбой в глазах спросил Пересветов.

— Правду, конечно, Егор Егорыч…

— А именно?

— Прошу суда…

— За что же?.. Ты, значит, поверил показаниям матросов?..

— Не одним их показаниям… Они еще были очень мягки. А показания Баклагина противоречат твоим… Жестокие наказания ты приписываешь только бывшему твоему старшему офицеру…

— И я показывал справедливо… Я никого не засекал… Я, по данному мне уставом праву, приказывал виновных наказывать линьками… Старший офицер увлекался… Это он смотрел, как наказывали Никифорова.

— Баклагин хоть имел мужество не щадить себя, а ты, Егор Егорыч, извини, ведь в своих ответах говорил неправду.

— Я не отрицал, что ревизор меня запутал, Николай Николаич!.. Что ж… я виноват… Но за это не отдают под суд… И, Николай Николаич… Ты богатый человек и несемейный… А я… Ты думаешь, я запутался в этих делах ради наживы для себя?.. Клянусь, из-за семейного положения… Николай Николаич!.. Ведь я — сам-пят!.. А содержание… Нехорошо, не спорю… Но один, что ли, я?.. Разве нет смягчающих обстоятельств… Что ж ты хочешь по миру пустить мою семью… Так ведь это… того… не по-товарищески… Отдашь под суд… меня выгонят… без пенсии… Ты говоришь: строгость на клипере… Так ведь везде на флоте строго… Прежний адмирал в приказах объявлял благодарность… И всегда я был на хорошем счету. И всегда порол… А теперь я вдруг — изверг… Хорошо… Ну, изверг… Ты приказал не наказывать строго… Не гнаться за быстротой… Ну, я исполню твои приказания… И с этими процентами со счетов, и уголь… Черт с ними… Ну уж если тебе надо показать твою строгость и ретивость молодого адмирала, так отошли меня в Россию по болезни… А то и позор, и нищету… О господи! За что?