Полубоги - Джеймс Стивенс Страница 4

class="p1">Мак Канны — в тех пределах, в каких исповедовали религию, — были католиками. Глубже этого они были ирландцами. С колыбели — если были у них колыбели помимо материных груди да плеча — оба вкушали от чуда. Вера давалась им так же легко, как дается животному, ибо в большинстве своем существа вынуждены доверять всему задолго до того, как им удастся доказать что бы то ни было. Мы устроили так, чтобы называть эти способности воображением и провидением, а в существах попроще — Инстинктом, и, навесив эти ярлыки, выбросили за борт больше таинства, чем посильно нам для жизни с ним. Позднее, быть может, души наши с этим столкнутся, и вот так запоздало чудо и жуть стребуют с нас преклоненья.

Под конец изумления, как и всего прочего, мы засыпаем — и уже через час после встречи и ангелы, и Мак Канны распластались в едином для всех беспамятстве.

Ангелы спали — о том сообщало их поведение. Патси спал, нос его с неприятным отзвуком надтреснутого рожка шумел сиплым подтверждением дремы. Дочь его спала, ибо лежала у жаровни недвижимая, как сама земля.

А быть может, и не спала она. Возможно, лежала лицом в небеса, глазела во тьму на бледные, редкие звезды, грезами грезя и видя виденья, пока вокруг, вдоль по незримой дороге да за исчезнувшими полями и горками влекла ночь свои сумрачные одежды и повсюду толкла свой мак.

Спала Мэри иль нет, проснулась она поутру первой.

Бледный рассвет крался над землей, и виднелись в нем стылые деревья и дрожкая трава; тяжелые тучи сгрудились вместе, будто искали тепла в тех лютых высях; птицы еще не покинули гнезд; то был час полнейшей тиши и невзрачности; час, когда зловредно выступают слепые несчастные твари, кляня и себя, и всякие силы; час, когда воображенье бездействует, а надежда вновь улетает во мглу, не остается в этой свирепой глуши, ибо то не тощее дитя-рассвет, увенчанное бутонами свежими и подвижное, словно мерзлый листок, — то рассвет пресеченный, расплывчатый, тяжкий и мерзостный.

С оглядкой перемещаясь в той тени, Мэри сама казалась не больше чем тенью: истончилась она и утратила очертанья, подобно призраку, ступая осторожно между повозкой и изгородью.

Уселась, расплела волосы и принялась их расчесывать.

В этом бесцветном свете у волос ее не нашлось оттенка, однако были они ошеломительно длинны и густы, струились подобно плащу и, покуда сидела она, волнами падали в траву. Так с волосами она возилась редко. Иногда заплетала ради удобства, чтоб в ветреный день не хлестали ей по глазам, по щекам чтоб не били; случалось, Мэри из лени их даже не заплетала, а скатывала в здоровенный ком и натягивала просторную мужскую шапку на эту красу; и вот сейчас, до того, как забрезжит день, сидя в мертвенном чуть-свете, что и не тьма, и не свет, холила она свои волосы.

А от волос своих Мэри растерялась, ибо не понимала, что с ними делать: на виду их оставить, или, наоборот, сплести из них два толстых каната, или же беззаботно — а может, заботливо — скатать на макушке, или пусть болтаются по плечам, стянуть их лишь у загривка ленточкой или тряпицей. Подобное сомнение было ей внове: никогда не доводилось ей такое продумывать, странно оно, неспокойно; даже больше тревоги от этого, чем от явленья в черноте ночи тех высоченных незнакомцев, глаза у которых и голоса столь тихи, и посверкивало их убранство, пока беседовали они с отцом о том, что интересно скитальцам.

Поглядела она туда, где лежали они, но едва-едва высмотришь их — путаница струившихся тканей, длинные руки и ноги таяли в стройной траве и неведомости, и ум Мэри не тому изумлялся, что эти гости явились, а тому, что они по-прежнему здесь, спят глубоко и мирно, как часто спала и сама она — голова на подушке руки, тело тихо свернулось между землею и небом.

Глава IV

Не заплела Мэри волосы: перевязала их на шее белесой тряпицей, какую оторвала от своей одежды, и струились они и плескали ей по плечам великолепным живым изобилием.

Тихонечко она двинулась туда, где, раззявившись и уткнув в небо черный подбородок, лежал на спине отец. Дышал ртом, а потому более не храпел. Приподняла Мэри три-четыре мешка, укрывавших его, и принялась осторожно трясти отца за плечо, пока тот не проснулся.

А проснулся он точно так же, как любое вольное животное: глаза распахнулись, мгновенно и целиком пробужденные, и глянул отец на дочь, полностью сознавая их приключение. Осторожно приподнявшись на локте, посмотрел туда, где расположились незнакомцы, затем кивнул дочери и бесшумно воздвигся на ноги. Она поманила его, и они отошли на несколько шагов, чтобы поговорить без опаски.

Мэри собралась сказать что-то, но отец опередил:

— Слушай, — зашептал он, — лучше всего нам погрузить пожитки в повозку — без шуму, вот что! — а следом я впрягу ослика, проще некуда, сяду на козлы и погоню во весь опор, со всею посильной спешкой, а ты беги при осле да палкою лупи его так, будто бесов гоняешь, пусть несется. Из меня-то бегун скверный, и потому я сяду в повозку, а вот ты бегаешь, как заяц, а потому будешь дубасить животину… Вот что еще, — продолжил он яростно, — не знаем мы, кто они, ребятки эти, и что скажет священник, услышь он, что мы колобродим по округе с тремя здоровенными молодчиками-ангелами, а они, может, еще и себе на уме к тому ж; давай-ка закидывай скарб, а я тебе подмогну хорошенько.

— Ничего такого не стану я делать, — сердито прошептала Мэри, — и не для того я тебя растолкала.

— Не станешь, значит? — переспросил отец, серчая нешуточно.

— Что они подумают про нас, когда проснутся и увидят, что мы вот эдак улизнули? Говорю тебе: не стану я так, и ты тоже не станешь, а коли двинешься к повозке, я заору, чтоб ребятки проснулись.

— Бес в тебе, срамница ты эдакая! — процедил отец, стиснув зубы. — Мы кто такие, чтоб отираться среди святых ангелов, оно, может, убьет нас обоих через час, а то и полчаса; а может, они и не ангелы никакие, а самые что ни есть люди, и странствуют балаганом, и потешники они да озорники?

— Ангелы они вот как есть, — пылко отозвалась дочь, — а коли не ангелы, так богатеи, бо на пальцах у них здоровенные золотые кольца, а в каждом кольце по брильянту, и цепи золотые на плечах у них, толкую тебе, да и