Том 7. Последние дни. Пьесы, киносценарии, либретто. «Мастер и Маргарита», главы романа, написанные и переписанные в 1934–1936 гг. - Михаил Афанасьевич Булгаков Страница 4

Так вот, невзирая на этот урбанизм, я оценил и белый лес, и шумящий самовар, и варенье. Вообще, и письмо приятное, и сам ты тоже умный. Отдыхай!

Зима эта воистину нескончаемая. Глядишь в окно, и плюнуть хочется. И лежит, и лежит на крышах серый снег. Надоела зима!

Квартира помаленьку устраивается. Но столяры осточертели не хуже зимы. Приходят, уходят, стучат.

В спальне повис фонарь. Что касается кабинета, то ну его в болото! Ни к чему все эти кабинеты. Пироговскую я уже забыл. Верный знак, что жилось там неладно. Хотя было и много интересного...»

В конце апреля 1934 года Булгаков прочитал «Блаженство» в Театре сатиры, но театр не принял пьесы; выступавшие говорили, «что начало и конец хорошие, но середина пьесы куда-то совершенно не туда». С этой пьесой Булгаков связывал какие-то надежды на спокойную работу в дальнейшем, но получилось так, что над пьесой надо еще работать, изгоняя все сцены будущего.

Работы было много. И в эти месяцы Булгакову предложили написать киносценарий по «Мертвым душам». Булгаков надеялся, закончив пьесу, тут же начать работу над сценарием. Но забыть о пьесе, как он предполагал, ему не удалось, только через год он закончит ее и назовет «Иван Васильевич», где уже не будет сатиры на будущее, а будет сатира на прошлое.

А пока он продумывает киносценарий, встречается с И. А. Пырьевым, режиссером будущего фильма, переписывается с ним, читает ему первые сцены. В апреле Булгаков подает заявление на заграничную поездку, оформляет документы, мечтая о том, как он побывает в Париже и Риме, какие замечательные путевые очерки напишет он.

Снова самыми тайными надеждами и своими переживаниями в этот период он делится с задушевным другом П. С. Поповым: «...25-го читал труппе Сатиры пьесу. Очень понравился всем первый акт и последний. Все единодушно вцепились и влюбились в Ивана Грозного. Очевидно, я что-то совсем не то сочинил. Теперь у меня большая забота. Думал сплавить пьесу с плеч и сейчас же приступить к «Мертвым душам» для кино. А теперь вопрос осложнился. Я чувствую себя отвратительно, в смысле здоровья. Переутомлен окончательно. К 1 августа надо во что бы то ни стало ликвидировать всякую работу и сделать антракт до конца сентября, иначе совершенно ясно, что следующий сезон я уже не в состоянии буду тянуть.

Я подал прошение о разрешении мне заграничной поездки на август-сентябрь. Давно уже мне грезилась средиземная волна, и парижские музеи, и тихий отель, и никаких знакомых, и фонтан Мольера, и кафе, и — словом, возможность видеть все это. Давно уж с Люсей разговаривал о том, какое путешествие можно было бы написать! И вспомнил незабвенный «Фрегат “Палладу”» и как Григорович вкатился в Париж лет восемьдесят назад! Ах, если б осуществилось! Тогда уж готовь новую главу — самую интересную.

Видел одного литератора как-то, побывавшего за границей. На голове был берет с коротеньким хвостиком. Ничего, кроме хвостика, не вывез! Впечатление такое, как будто он проспал месяца два, затем берет купил и приехал.

Ни строки, ни фразы, ни мысли! О, незабвенный Гончаров! Где ты?»

Но поездка, о которой он так мечтал и с которой так много связывал, не состоялась: 7 июня Булгакову отказали в поездке.

Казалось бы, ничто не предвещало отказа. Заявления приняли благосклонно. 1 мая 1934 года Булгаков написал письмо Горькому, приложив копию письма Авелю Сафроновичу Енукидзе, с просьбой поддержать его в правительственных кругах в деле, которое имело для него «действительно жизненный и чисто писательский смысл». Он хотел бы подольше побыть за границей, во-первых, для того, чтобы написать книгу путешествий, во-вторых, повидать братьев Николая и Ивана, в-третьих, за последние годы за границей появились желающие ставить его пьесы, переводить его «Белую гвардию», Мария Рейнгард ставила «Зойкину квартиру» в Париже, «Турбиных» — в Праге, Америке, Лондоне. Необходимо было все посмотреть, дать советы, запретить всякую отсебятину, на какую были горазды теперешние театры. «Я в такой мере переутомлен, — писал Булгаков Горькому, — что боюсь путешествовать один, почему и прошу о разрешении моей жене сопровождать меня. Я знаю твердо, что это путешествие вернуло бы мне работоспособность...»

К несчастью, как раз в эти дни первомайского праздника серьезно заболел сын Горького — Максим, а 12 мая в «Литературной газете» сообщили о смерти Максима Пешкова. Соболезнование Горькому подписали члены правительства, в том числе и Сталин: «Вместе с Вами скорбим и переживаем горе, так неожиданно и дико свалившееся на нас всех».

Павел Попов уговаривал Булгакова послать Горькому соболезнование, но Булгаков решительно отказался: если бы он получил ответ на письмо от 1 мая... Нельзя же в самом деле унижаться. Да и возникла какая-то непобедимая уверенность, что и без Горького с поездкой получится: ведь Яков Леонтьевич Леонтьев, их верный друг, лично вручил заявление самому Енукидзе, который через несколько дней наложил благосклонную, как уверяли знающие люди, резолюцию: «Направить в ЦК». Пугали только слова Ольги Бокшанской, которая хорошо знала «кухню» партийной и советской власти:

— С какой стати Маке должны дать паспорт? Дают таким писателям, которые заведомо напишут книгу, нужную для Союза. А разве Мака показал чем-нибудь после звонка Сталина, что он изменил свои взгляды?

А если так думают и наверху? Но пока страхи и сомнения отбрасывали как несущественную мелочь. И вот — отказ в паспортах.

Подробнее всего об этом в письме И. Сталину от 10 июня 1934 года «от драматурга и режиссера МХАТ СССР имени Горького Михаила Афанасьевича Булгакова:

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

Разрешите мне сообщить Вам о том, что со мною произошло:

1.

В конце апреля сего года мною было направлено Председателю Правительственной Комиссии, управляющей Художественным Театром, заявление, в котором я испрашивал разрешение на двухмесячную поездку за границу, в сопровождении моей жены Елены Сергеевны Булгаковой.

В этом заявлении была указана цель моей поездки — я хотел сочинить книгу о путешествии по Западной Европе (с тем, чтобы по возвращении предложить ее для напечатания в СССР).

А так как я