Яшмовая трость - Анри де Ренье Страница 4

было сборище всевозможных кораблей, раскрашенных в красный, в зеленый, в черный цвет, сверкающих лаком, тусклых и стертых. Пузатые борта терлись о подтянутые бока. Одни были сильно вздуты, как кожаные мехи, другие заострялись в веретено; на носах были видны очертания фигур, гримасничали маски, вырисовывались эмблемы. Вырезанное из дерева, виднелось лицо богини, лик святой или звериная морда. Рты улыбались свиным рылом — все вместе было варварски наивно или нелепо. Из трюмов шел запах снеди и аромат пряностей. Острый дух рассолов смешивался с запахом смолы.

Маленькая шлюпка взяла отца, меня и мой багаж, чтобы доставить нас к эскадре, бросившей якорь на рейде. Мы пробирались сквозь безвыходные нагромождения порта; весла ритмично подымали то водоросль, то кожуру плода. Зеленовато-мутная вода, засоренная отбросами, казалась мраморной от маслянистых пятен, и в ней плавали внутренности животных. Мало-помалу дорога стала свободнее, препятствия реже, мы обогнули несколько больших судов со вздутыми бортами. Словно присев, они выплевывали струйки грязной воды через морды своих носов; кухонный дым спиралями подымался вокруг мачт; какой-то юнга, взобравшийся на снасти, кинул в нас гнилым яблоком. Я подобрал его и на гнили плода заметил след зубов, которыми этот сорванец смеялся нам, сидя верхом на рее.

Шлюпка начала слегка покачиваться, и, миновав мол, мы увидели эскадру; она стояла там в сборе и казалась высокой на голубом море. Четыре корабля и еще один побольше в стороне. Мы направлялись к «Несравненному». Флаг с гербами развевался на шегле большой мачты. Жерла орудий блестели в пушечных портах. Снасти бросали тонкую тень на гладкую воду; прозвонил колокол.

Гребцы торопились, налегая на весла, немножко пены брызнуло мне на руки. Мы причалили и по веревочной лестнице взобрались на борт. Было как раз время. Якоря подымались на ворот. Готовились к отплытию. Я остался один; мой отец поспешил к Адмиралу. Отход оборвал наше прощание. Начались перекрестные свистки; раздавалась команда через рупор. Натянутые паруса вздулись. Отец мой был уже в шлюпке. Мы приветствовали друг друга издали; больше мы никогда не встречались.

Грубый спор, мой выход с хлопаньем дверью, день гнева, проведенный в блуждании по полям, суровость пейзажа, окружавшего замок, сильный ветер этого жгучего лета, резкость надменной натуры, каприз неуступчивой гордости — все это вместе с оскорблением, полученным от отца, несправедливость и нелепость которого я переживал снова и снова, сделало из меня какого-то исступленного бесноватого, и, набрав полные карманы булыжника, с яростью в голове и в руках, вечером с методичным бешенством я разбил камнями все стекла на фасаде замка, так что один удар ранил в лоб дворецкого и раздробил бокал, который протягивал ему отец, после чего все дамы вскочили в ужасе из-за стола и убежали.

Садовники нашли меня на другой день в чаще парка, где я просыпал хмель моей дикой выходки.

Эти честные работники, одряхлевшие у нас на службе, не очень были удивлены такой вспышкой. Они увидели в этом, без сомнения, естественное продолжение моих ребяческих проступков — распахнутых мною птичников, истоптанных лужаек, сломанных затворов и однажды варварски срезанных всех лучших роз сада, которые я разбросал по аллеям.

Во время этой выходки мне было семь лет. Воспитание мое с тех пор перешло из рук женщин в руки учителей, которые сменялись каждый месяц нескончаемой вереницей. Я вспоминаю престранные фигуры. Среди них были и толстые и худые, с большими животами и плоскими спинами, с обликом духовных лиц и с учеными манерами, были истертые лица старых церковников и глупые физиономии юных мирян, от одних так и несло ризницей, от других — библиотекой. Я вспоминаю о них как о нарушителях моей свободы, и от них всех остались мне кое-какие познания в латыни, еще меньше — в греческом, никаких — по математике, отрывки из истории, и от одного из них — к которому я был достаточно расположен и который где-то кончил свою жизнь поэтом — точные сведения по мифологии вместе со знанием богов, их знаков отличия и любовных историй.

Мои же — начались рано. Мансарды и житницы были местом моих похождений. Моим первым забавам служили матрацы горничных и связки сена пастушек. Мне были знакомы и призывные звонки, прерывавшие любовную игру, и лай собак, смущающий во время объятий. Я обнимал талии служанок и мял деревенские груди. Жеманство камеристок оттеняло наивность крестьянок. Но скоро жаргону одних и деревенскому говору других я стал предпочитать веселых девушек соседнего города. Благодаря одной из них и скандалу оргии, немного шумной, и случилась моя ссора с отцом из-за его неуместных упреков, последствия которой я мог обдумывать на свободе на борту «Несравненного», под свист свежего ветра, который вместе с зыбью несся с открытого моря.

«Несравненный» имел на своем скульптурном носу морскую фигуру, крылатую, покрытую чешуей, позолоченную, а на корме — четырех гениев, поддерживавших, каждый одной рукой, по фонарю с переменным светом и дувших своими золочеными ртами в закрученные раковины.

Разноцветные птицы восточных вод и белые нырки северных морей вились вокруг блуждающих огней нашего корабля.

Голова морского бога отражалась в зеркальных водах и покрывалась брызгами шумных волн. От тропического солнца трескалась ее иссохшая позолота, и луны полярных ночей серебрили ее ледяную улыбку. Она видела недвижными глазами своими выгибы заливов и углы мысов; ее уши внимали безмятежной гармонии прибоя на песчаных отмелях и бушеванию волн у береговых скал.

Разные чужеземные люди подымались на палубу. Мы принимали бородатых людей в одеждах из жирной кожи. Они приносили нам, ничего не говоря, рога оленей, моржовые клыки и медвежьи шкуры; желтые и церемонные карлики предлагали нам шелковые коконы, резную слоновую кость, лаковые вещи и вырезанных из нефрита, похожего на лягушачью икру, насекомых и божков; негры протягивали нам легкие перья, осыпанные золотой пылью, а с одного уединенного острова прибыли к нам женщины с зеленоватой кожей, и они плясали, жонглируя красными губками.

В течение четырех лет я странствовал таким образом по всем морям. Якорь наш впивался в кораллы мадрепор и в граниты рифов. Ветер, вздувавший наши паруса, дышал, то запахом солнца, то запахом снега. У всех берегов делали мы запасы пресной воды. Зеленоватая вода болот, чистая вода каменистых ключей оставляли одна за другой на дне бурдюков свой ил и свой песок.