Под фригийской звездой - Игорь Неверли Страница 4

Случалось, Игоря Неверли в польской критике причисляли к разряду писателей для юношества и молодежи. Причем делали это исключительно из-за того, что книги его «поучительны», что герои его могут служить и служат образцом для подражания тем, разумеется, кто захочет взять их за образец. Книги Неверли охотно читают юные, они включены в Польше в программу обязательного школьного чтения. Но мораль, в них заключенная, боль писателя, его беспокойство и тревога, его мысль обращены не только к молодым.

Эти боль, беспокойство, тревога рождены не из абстрактных представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо. Игорь Неверли в «Живой связи» как бы мимоходом бросает: газовые печи знаю по Майданеку, сжигание во рвах — по Освенциму. Знаю означает у него: знаю по личному опыту.

Гитлеровские «фабрики смерти» были чудовищным испытанием для миллионов. Для тех, кому удалось выжить, побывав «там», память о пережитом продолжает оставаться испытанием и по сей день, испытанием на нравственную прочность. После 1945 года в польскую литературу пришло — или вернулось в нее — немало людей, прошедших через фашистские концентрационные лагеря. И каждый из них, в меру своего таланта, в меру своего личного опыта, в меру того, наконец, как в душах их преломился этот кошмарный жизненный опыт, — каждый из них выразил или продолжает выражать свой протест против бесчеловечности человека, каждый из них делает это по-своему, бьет, так сказать, в свой набат.

Выйдя из лагеря, писатель вынес оттуда, по его словам, «неповседневное» знание о «современном человеке». Глубочайшая, бездонная, как оказалось, пропасть, в которую может скатиться человеческое существо, поддавшись соблазну или диктату зла, словно обострила у писателя восприимчивость к добру. А вместе с этим и осознание огромной ответственности человека — каждого человека, именно потому, что он человек — за свои поступки и за бездействие, за свою веру или неверие, за собственную, частную судьбу и за судьбы всех.

Фашизм принес в мир не только чудовищные, невиданные разрушения, ввергнув человечество в войну, самую страшную, самую катастрофическую в его истории. Фашизм не только сеял смерть. Он пытался и растлить души людей — и своих приверженцев, и своих жертв. Первых он старался превратить в злобных и бессердечных хищников, которые вместо клыков и когтей используют достижения «прирученной» ими цивилизации XX столетия. Вторых — в бессловесных рабов, рабочую скотинку. Вот почему уже в первой своей повести, всего спустя три года после окончания второй мировой войны, после того, как открылись ворота лагерей, Игорь Неверли написал: «Преодоление себя самого в стремлении к совершенству — это и есть культура, подчинение же себе природы и материи — только цивилизация».

Спустя много лет, в самый разгар американской агрессии во Вьетнаме, пережитое за колючей проволокой, по-видимому, вновь разбередило душу Игорю Неверли. В книге «Живая связь» он рассказывает о своем разговоре с известным американским прозаиком Стейнбеком. Американец все не мог взять в толк, как «такое» могло происходить в лагерях, почему фашисты были так жестоки, так бесчеловечны. И тогда Игорь Неверли, пытаясь объяснить это своему гостю, сказал, что среди людей, очевидно, помимо homo sapiens (существ разумных), есть и совсем другая особь — homo rapax (хищники). Похоже, что американский писатель так и не понял Игоря Неверли, а ему мысль эта дорога, она не покидает, мучит его. К ней он возвращался и потом, уже после выхода своей последней книги, в интервью варшавскому еженедельнику «Политика». Под понятием homo sapiens, говорил он в этом интервью, «я имею в виду не только человека мыслящего, но и чувствующего… человека отличает от иных видов живых существ не только интеллект, но и то, что называется сердцем».

* * *

Характерно это соединение разума и сердца, между которыми Игорь Неверли словно бы ставит знак тождества. В нем, в этом соединении и сопоставлении, думается, ключ к гражданской позиции писателя, к его пониманию сути и предназначения искусства, к собственной его творческой манере, к стилистике его книг.

На первых страницах романа «Под фригийской звездой» есть такая сцена. Воспитательница польского детского дома в Симбирске пани Тереза в сопровождении нескольких поляков из местной колонии отправляется к губернскому комиссару просвещения Ткачеву. Робко, нерешительно, по вековому обычаю всех просителей входят они в кабинет, хозяин которого корит их: ходить нужно по-человечески, всей ступней! Это и есть самое трудное, возражает сконфуженная пани Тереза, это же настоящая революция. Все книги Игоря Неверли, по сути дела, доказывают справедливость этой столь очевидной, но столь непростой — когда речь заходит о практическом ее воплощении — истины.

К жизни, к революции, к истории вообще Игорь Неверли подходит пристрастно, заинтересованно. Игорь Неверли судит о них не как сторонний наблюдатель и арбитр. И тут, возможно, коренится разгадка романтически субъективного отношения Игоря Неверли к описываемому им миру. Это о такой именно — глубокой, всеобъемлющей и гуманной — субъективности прекрасно выразился в свое время В. Г. Белинский, обратив внимание на то, что она обнаруживает в художнике «человека с горячим сердцем, симпатичною душою и духовно личною самостию», что она, эта субъективность, «не допускает его с апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет его проводить через свою душу живу явления внешнего мира, а через то и в них вдыхать душу живу…».

Слова эти, написанные более ста лет назад и навеянные творчеством Гоголя — писателя, с которым, пожалуй, у Неверли не много общего, — слова эти тем не менее, как представляется, верно передают суть, особенность художественного мировосприятия современного польского писателя.

Неверли как-то признался, что никогда, даже в детстве, не любил играть, не умел ничего делать «понарошку, был сражен страстью к настоящему». На страсть к настоящему не раз указывали и многие польские критики, выставляя даже главной заслугой и главным достоинством писателя его «мудрую привычку говорить фактами». Все книги Неверли, наконец, написаны как будто бы в строго реалистическом, документальном ключе, напоминая о литературе факта, хотя в конце сороковых и начале пятидесятых годов термин этот, кажется, и не был в ходу. Да и в начале этих заметок (правда, по иному поводу и в ином контексте) говорилось как об одной из характернейших особенностей творческой манеры Игоря Неверли, о его умении описывать современность, несколько отступя от нее, пером хроникера, летописца.

Все это так. И тем не менее…

В «Парне из Сальских степей» писатель пользуется традиционным литературным приемом: рассказа в