Оноре Бальзак - Воспоминания двух юных жен Страница 40

Два года назад я купила над прудами Виль-д'Авре, по дороге в Версаль, двадцать арпанов земли: луга, лесную опушку и прекрасный сад. Среди лугов я приказала вырыть пруд площадью около трех арпанов, оставив в центре живописный островок. Маленькая долина зажата между двумя лесистыми холмами, откуда сбегают дивные ручейки, воды которых мой архитектор умело распределил по всему парку. Ручейки эти впадают в казенные пруды, виднеющиеся в просветах между деревьями. Маленький, прекрасно распланированный парк окружен где изгородями, где каменной стеной, где рвами — архитектор применялся к рельефу и старался не упустить ни одного красивого вида. Со стороны Ронского леса на косогоре есть лужайка, спускающаяся к пруду, — там я приказала построить шале, как две капли воды похожее на то, которым путешественники любуются по дороге из Сьюна в Бриг и которое очаровало меня, когда я возвращалась из Италии. Убранством оно не уступает самым знаменитым шале. В сотне шагов от этого сельского жилища стоит прелестный каменный флигель, где расположены кухня, кладовые, конюшня и каретный сарай. Флигель этот соединяется с шале подземным ходом. Все постройки утопают в зелени, так что виден лишь изысканно простой фасад шале. Еще один домик — в нем живут садовники — скрывает вход в сад.

Въезд в усадьбу со стороны леса, ворота почти невозможно отыскать. Высокие деревья через два-три года полностью скроют от взоров все постройки. Только дымок из труб, заметный с вершины холма, укажет путнику на то, что здесь кто-то живет, да зимой, когда деревья стоят голые, стены будут проглядывать между стволами.

Мой парк разбит по образцу так называемого Королевского сада в Версале, но окна шале смотрят на пруд и на островок. Холмы густо поросли лесом, так заботливо охраняемым новым законом, принятым соратниками твоего мужа. Я приказала садовникам разводить цветы во множестве и только душистые, чтобы превратить этот клочок земли в благоухающий зеленью изумруд. Шале увито диким виноградом, бегущим по крыше, и со всех сторон оплетено хмелем, ломоносом, жасмином, азалиями, кобеями. Тот, кто разглядит за ними наши окна, может гордиться своим зрением.

Мое шале, дорогая, — красивый, прочный дом с водяным отоплением и прочими удобствами, изобретенными современной архитектурой, возводящей дворцы на ста квадратных футах. Во втором этаже расположены покои Гастона и мои. В первом этаже — прихожая, гостиная и столовая. Три комнаты третьего этажа предназначены для детей. У меня пять чистокровных лошадей, легкая двухместная карета и кабриолет — ведь от нас до Парижа сорок минут езды; когда нам захочется послушать оперу, посмотреть новую пьесу, мы сможем выехать после обеда, а вечером возвратиться в наше гнездышко. Дорога красивая, она вьется под сенью нашей живой изгороди. Прислуга: повар, кучер, конюх, садовники, моя горничная — люди безупречно честные, я приискала их в последние полгода; распоряжаться ими будет мой старый Филипп. Хотя я уверена в том, что они мне преданы и будут держать язык за зубами, я наняла их на таких условиях, чтобы верная служба была им выгодна; жалованье я им положила небольшое, но на новый год они будут получать от нас в подарок немалую сумму. Они знают, что малейшая провинность, малейшее подозрение в болтливости может лишить их щедрых даров. К тому же влюбленные снисходительны, так что я могу положиться на наших людей.

Все, что было ценного, красивого, изящного в моем доме на улице Бак, перевезено в шале. На лестнице, словно какая-нибудь безделка, вас встречает Рембрандт; в его кабинете друг против друга висят Рубенс и Хоббема[112]; мой будуар украшает Тициан, которого прислала мне из Мадрида Мария; чудесная мебель (ее разыскал еще Фелипе) прекрасно подходит для гостиной, которую архитектор отделал с большим вкусом. Все в шале отличается изысканной простотой, той простотой, что стоит сто тысяч франков. Дом возведен на каменном фундаменте с бетонным основанием, так что в нижнем этаже, утопающем в цветах и зелени, прохладно, но ничуть не сыро. В пруду плавает целая флотилия белых лебедей.

О Рене! в этой долине стоит мертвая тишина. Здесь просыпаешься от пения птиц или шепота ветерка в ветвях тополей. Строя каменную ограду со стороны леса, рабочие нашли родник, и теперь меж двух берегов из кресс-салата по серебристому песку струится ручеек, впадающий в пруд: такую красоту не купишь ни за какие деньги. Не возненавидит ли Гастон этот преизбыток счастья? Здесь так хорошо, что мне страшно: черви пожирают самые лучшие фрукты, насекомые губят самые красивые цветы. Разве ужасные коричневые личинки, ненасытные, как смерть, точат не лучшие деревья в лесу? Я уже знаю, что незримая сила из ревности обрушивается на безоблачное блаженство. Впрочем, ты давно предупреждала меня об этом и оказалась права.

Когда третьего дня я пошла поглядеть, исполнены ли мои последние распоряжения, я почувствовала, как у меня на глаза наворачиваются слезы; к большому удивлению архитектора, я написала на его смете: «Оплатить». «Ваш поверенный не заплатит, сударыня, — сказал он, — ведь речь идет о трехстах тысячах франков». — «Не прекословьте! — отрезала я тоном истинной Шолье семнадцатого века. — Но, сударь, — прибавила я, — я ставлю одно условие: не говорите никому ни слова об этих постройках в парке. Я не хочу, чтобы стало известно имя владельца этого шале; поклянитесь мне честью, что исполните мою волю».

Теперь ты знаешь причину моих неожиданных отлучек, тайных отъездов и приездов, знаешь, куда девались дорогие вещи, которые все считали проданными. Понимаешь ты высшие соображения, подвигнувшие меня по-новому распорядиться моим состоянием? Милая моя, любовь — великое дело, и кто хочет любить по-настоящему, не должен заниматься ничем иным. Деньги перестанут быть для меня обузой; я облегчила себе жизнь: сделав все, что требуется от хозяйки, я отныне могу позволить себе бывать ею десять минут в день, во время разговора с моим старым мажордомом Филиппом. Я повидала жизнь и узнала ее превратности; смерть преподала мне жестокий урок, и он не прошел даром. Моей единственной заботой будет нравиться ему, любить его, внося разнообразие в то, что кажется людям заурядным таким однообразным.

Гастон пока ничего не знает. По моей просьбе он, как и я, переселился в Виль-д'Авре; завтра мы едем в шале. Жизнь в деревне дешевая, но когда ты узнаешь, сколько денег я собираюсь тратить на свои туалеты, ты скажешь: «Она сошла с ума!» — и недаром. Я хочу каждый день наряжаться для него, как другие женщины наряжаются для света. Я положила на туалеты двадцать четыре тысячи франков в год, и дневные наряды будут не самыми дорогими. А он пусть носит блузу, если хочет! Не подумай, что я хочу превратить нашу жизнь в поединок и все время ломать себе голову, как бы поддержать в нем любовное чувство, — просто я хочу, чтобы мне было не в чем себя упрекнуть, только и всего. Мне осталось быть красивой тринадцать лет, и я хочу, чтобы на исходе тринадцатого года он любил меня еще сильнее, чем в день свадьбы. На этот раз я буду послушной, благодарной женой, я не стану обижать мужа насмешками; я делаюсь рабой, ибо в первом браке была госпожой, и это погубило меня. О Рене, я уверена, что если Гастон понял, как я, безбрежность любви, я всегда буду счастлива. Шале расположено в живописной местности, кругом густые леса. Отовсюду открываются красивые виды, зеленые кущи радуют душу, пробуждая чудесные мысли. Эти леса полнятся любовью. Только бы не получилось так, что я старательно готовила себе великолепный погребальный костер! Послезавтра я стану госпожой Гастон. Боже мой, спрашиваю я себя, позволительно ли так любить смертного? «В конце концов, все естественно. Но я теряю клиентку!» — сказал мне наш поверенный в делах, один из свидетелей с моей стороны, увидав, кто стал причиной ликвидации моего состояния. Ты, моя прелестная козочка, — я не решаюсь теперь сказать «любимая» — можешь сказать: «Я теряю сестру».

Ангел мой, пиши мне теперь в Версаль, до востребования, госпоже Гастон. Я буду каждый день посылать за письмами. Я не хочу, чтобы нас знали в округе. За провизией слуги будут ездить в Париж. Таким образом я надеюсь сохранить нашу жизнь в тайне от всех. За тот год, что я вила наше гнездышко, меня там ни разу не видели, а земли я купила во время волнений, которые последовали за Июльской революцией. Единственным человеком, которого видели соседи, был мой архитектор, но он в эти края не вернется. Прощай! Расставанье с тобой для меня и радостно и печально: не оттого ли, что ты дорога мне не меньше, чем Гастон?..

ХLIХ

От Мари Гастона к Даниэлю д'Артезу

Дорогой Даниэль, я женюсь, и мне нужны два свидетеля на свадьбу; я прошу вас приехать ко мне завтра вечером и привезти с собой нашего доброго друга, нашего гения Жозефа Бридо[113]. Моя будущая жена намеревается жить вдали от света и в полном уединении; она угадала самое заветное мое желание. Я ни слова не говорил о нашей любви даже вам — человеку, помогавшему мне переносить тяготы бедности, но не сомневайтесь, что я поступал так по необходимости. Вот почему весь последний год мы так редко виделись. Сразу же после моей свадьбы мы снова надолго расстанемся... Даниэль, вы должны понять меня: дружба наша будет жить в отсутствии друга. Быть может, порой мне будет вас не хватать, но я не смогу видеться с вами, во всяком случае, у себя. Она и в этом превзошла меня. Ради меня она пожертвовала подругой детства, которую любит как сестру, — мне пришлось принести ей в жертву друга. Из моих слов вы, наверно, поймете, что меня связывает с моей невестой любовь самозабвенная, совершенная, божественная, что союз наш основан на полном родстве душ. Мое счастье чисто, бесконечно, но поскольку по воле тайного закона блаженство наше никогда не бывает безоблачным, в глубине моей души, в самом дальнем ее уголке, я таю мысль, неведомую моей невесте и тягостную для меня. Вы слишком часто помогали мне бороться с нуждой, чтобы не знать ужасного положения, в котором я находился. Где черпал я мужество жить, когда надежда гасла? В вашем прошлом, мой друг, в вашем доме, где меня всегда ждали утешение и помощь. Словом, дорогой мой, моя невеста заплатила угнетавшие меня долги. Она богата, а я нищ. Сколько раз в приливе лености я говорил себе: «Вот бы какая-нибудь богатая женщина влюбилась в меня!» А теперь, когда это произошло, от шуток беззаботного юнца, от бравады беззастенчивого бедняка не осталось и следа. Несмотря на всю деликатность моей невесты, несмотря на всю мою уверенность в ее благородстве, я чувствую себя униженным. Я знаю, что это чувство — признак любви, но все равно не могу с ним смириться. И что мучительнее всего — она видела, что я переступил через это унижение. Не я ее покровитель и защитник — она покровительствует мне. Вот мое несчастье — я делюсь им с вами. В остальном, дорогой Даниэль, все мои мечты сбылись. Я нашел красоту без недостатков, доброту без изъяна. Невеста моя, как говорится, даже чересчур хороша; сердце ее мудро, она обладает прелестью и изяществом, которые сообщают любви новизну, она образованна и умна, у нее красивое лицо, белокурые волосы, легкая полнота при тонкой талии — кажется, будто Рафаэль и Рубенс объединили свои старания, чтобы сотворить эту женщину! Не знаю, мог ли бы я так же сильно полюбить женщину темноволосую: мне всегда казалось, что брюнетка — неудавшийся юноша. Она вдова, детей у нее нет, ей двадцать семь лет... Живой, деятельный, веселый нрав сочетается в ней с пристрастием к меланхолическим размышлениям. Все эти чудесные качества дополняет чувство собственного достоинства и благородство: она внушает почтение. Она принадлежит к знатному дворянскому роду, но ради нашей любви пренебрегла безвестностью моего происхождения. Мы долго хранили наше чувство в тайне, мы испытывали друг друга; мы одинаково ревнивы: наши мысли — два сполоха одной и той же молнии. Мы оба любим впервые в жизни, и свидания наши исполнены самых ярких, нежных, глубоких чувств, о каких только можно мечтать; весна нашей любви сладостна. Любовь щедро осыпает нас своими цветами. Каждый из дней, проведенных вместе, был прекрасен, а расставшись, мы писали друг другу целые поэмы в письмах. У меня никогда и в мыслях не было омрачить эту светлую пору плотским желанием, хотя оно неотступно смущало мою душу. Она вдова и сама себе госпожа, она прекрасно знает цену моей сдержанности; часто это трогало ее до слез. Так что, дорогой Даниэль, ты увидишь существо поистине высшее. Мы доселе не подарили друг другу ни одного поцелуя: мы робели друг друга.