Олег Михайлов - Куприн Страница 40

За чаем Крандиенко вёл себя странно и загадочно. Он всё постукивал ногтями по столу, потом многозначительно мычал:

— Да… Н-н-да-с… Такая-то штука… Н-н-да… Такого-то рода вещь… Да-с…

— Что это вас так тревожит, господин комендант? — не удержался Куприн.

— Нехорошее ваше положение. Можно прямо сказать, пиковое… Н-н-да…

Куприн промолчал.

— Читали сегодняшнюю газету?

— Нет ещё. Не успел.

— Так вот, нате, читайте своими глазами: вчера был убит вашими контрреволюционерами, проклятыми белогвардейцами наш славный товарищ Володарский. Комиссар по делам печати. Понимаете ли? — И он произнёс с глубоким нажимом: — Пе-ча-ти!.. А это история вам не жук начихал. Н-да-с. В плохой переплёт вы попали, товарищ. Не хотел бы я быть на вашем месте.

Куприн улыбнулся, но сам почувствовал, что улыбка у него вышла кривой.

— А что? Расстреляют?

— И очень просто. К чёртовой матери. В четыре секунды. Не буду скрывать, товарищ: мне вас очень жалко, вы человек симпатичный. Но помочь вам, согласитесь, я ничем не могу. А потому примите мой дружеский совет. На допросе говорите следователю одну истинную правду, как попу на духу. Ничего не скрывайте и ничего не выдумывайте. Тогда, наверно, вам дадут снисхождение.

— Да за мной никакой вины нет!

Он махнул рукой.

— Э! Все так говорят…

Потом, уже на свободе, Куприн долго размышлял о сумбурной личности Крандиенко, о котором составилась репутация «зверя» скорее всего благодаря его громоподобным угрозам «расстрелять к чёртовой матери в течение четырёх секунд». На самом деле человек он был очень неглупый, наблюдательный и не лишённый юмора, даже добросердечный. И все его свирепые окрики, его страшные угрозы были лишь наезженными приёмами. Позднее он не раз по запискам Куприна давал свидания заключённым с их родными, разрешал передачи.

К следователю Куприна повёл матрос, необычно высокий ростом и массивно широкий в плечах.

В небольшом скромном кабинете Куприна ожидал следователь. Он пошевелил бумагами и разгладил один газетный листок.

— Вот эта статья, — спросил он бесцветным голосом, — озаглавленная «Михаил Александрович», не вами ли написана?

— Мной.

— Единолично или в сотрудничестве с другими лицами?

— Одним мною.

— Что же вы хотели этой статьёй сказать?

— Да ведь в статье всё сказано. Вы её, конечно, прочитали?

— Прочитал или не прочитал — это другой вопрос. Мы желали бы только знать, какие мысли или идеи хотели вы внушить широкой публике посредством вашей статьи?

— Совсем я ничего не хотел, — начал закипать Куприн. — Мне просто стало стыдно за представителей нового режима. Зачем они подвергают великого князя таким унижениям и стеснениям? Он простой и добрый человек. Он совсем не властолюбив. Наоборот, у него отвращение к власти. Он родился в царской семье, но душою и помыслами демократ. Он щедр и не может видеть нужды, чтобы не помочь ей немедленно. Без разрешения престола он женился на женщине, которую любил, и долгое время был в опале…

Куприн пересказал всю свою статью. Настала тишина. Следователь долго, очень долго глядел на него холодными, невидящими глазами.

— Итак, — равнодушно сказал, он, — из ваших слов я могу вывести только одно заключение: что вы не только ненавидите, но и презираете установленную пролетарскую рабоче-крестьянскую власть и ждёте взамен её великого князя Михаила Александровича, как бы архистратига Михаила, стоящего с огненным мечом. Не так ли?

Куприн уныло ответил:

— Да какая же здесь связь?

И опять оба скучно замолчали. Куприн обернулся к матросу. Тот сидел с кислым лицом и, щурясь, курил папиросу. Куприн вспомнил, что забыл табак внизу, и попросил покурить. Матрос охотно и предупредительно дал папиросу и зажёг спичку. И ещё прибавил папиросу про запас.

Снова начался долгий разговор со следователем, и снова ничего не выходило. Наконец, тот сказал:

— Можете идти. Всё равно все ваши уловки, обходы и хитрости не помогут. Правосудие доберётся до ваших гнусных замыслов…

На железной, скудно освещённой лестнице матрос вдруг спросил:

— Что? Не особенно понравился вам следователь?

— А вам? — вопросом на вопрос ответил Куприн.

— Да, конечно, ишак карабахский… Да ничего, придут и настоящие работники. К нам все придут.

— Вряд ли, — усомнился Куприн.

— А не придут, сами нарожаем новых. Какие чудеса делал Пётр!

— Во имя родины, — возразил Куприн. Беседа с матросом начала его интересовать. Да и не походил его конвоир на простого матроса.

— Да. Я отлично помню, — сказал матрос. — «А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога: жила бы только Россия. Ея слава, честь и благоденствие». Может быть, я путаю немного текст. Во всяком случае, слова прекрасные и сказано твёрдо, на века. Но посудите сами, какую же непомерную тягу взвалил он на себя, чтобы чуть-чуть сдвинуть инертную, сонную Россию с мёртвой точки. И притом совсем один. Но ведь поймите, товарищ. Петры Великие не повторяются, а вся сила русского Петра заключалась в том, что он был большевик, как были большевиками Иван Грозный и Павел Первый, и Марат, и Степан Разин. Большевизм — это не просто партия или политическое убеждение. Это вера и метод. Нас, большевиков, теперь, если отсеять присосавшуюся сволочь, триста тысяч, а скоро нас будет миллион. Петрова гигантская задача будет для нас детской игрой. Киндершпиль. Мы революционизируем весь земной шар, создадим единую коллективную власть, но власть не ради власти, а ради высокого счастья всех будущих поколений. При таком задании кто же будет плакать о разбитых горшках!

— Знаю, знаю, — возразил нетерпеливо Куприн. — Старая шарманка. Коммуны, фаланстерия, одинаковая пища, одинаковые платья. Надзор за человеческим приплодом. Господи, как надоели эти фантазии! Подумайте, что же станет с нашей родиной…

— Не сердитесь, — спокойно сказал матрос. — Вот вы все: родина и родина. А скажите мне, что такое родина?

— Родина? — Куприн на минутку задумался. — Родина, — это первая испытанная ласка, первая сознательная мысль, осенившая голову, это запах воздуха, деревьев, цветов и полей, первые игры, песни и танцы. Родина — это прелесть и тайна родного языка. Это последовательные впечатления бытия: детства, отрочества, юности, молодости и зрелости. Родина как мать. Почему смертельно раненный солдат, умирая, шепчет слово «мама», то самое имя, которое он произнёс впервые в жизни? А почему так радостно и гордо делается на душе, когда наблюдаешь, понимаешь и чувствуешь, как твоя родина постепенно здоровеет, богатеет и становится мощной? Нет. Я всё-таки говорю не то, что нужно. Чувство родины необъяснимо. Оно шестое чувство. Детские хрестоматии учили нас, что человек обладает пятью чувствами.

— Зрением, слухом, обонянием, осязанием и вкусом, — подсказал матрос.

— Так, ну а вот родина — это шестое чувство, и природа его так же необъяснима, как и первых пяти.

Матрос сказал искренне:

— Но вот нет, нет и нет у меня этого чувства. У пролетариата нет родины! — И добавил буднично: — Не хотите ли зайти к нам в дежурную? Граммофон послушать?

— Ну нет, наслушался его досыта. А вот не найдётся ли у вас какой-нибудь книжки? Чувствую, что долго не засну — растревожил меня ваш следователь…

— Пожалуйста. У нас есть маленькая библиотечка. Книги очень хорошие: Маркс, Энгельс, Каутский, Плеханов…

— Спасибо, но эти сочинения не по мне. Слишком умно. Мне что-нибудь попроще.

— Так не могу же я вам предложить такую вещь, как «Робинзон», например.

— Ах, голубчик, эту самую книжицу мне и надо. Какая прелесть! Я её, пожалуй, лет уже десять не перечитывал.

Матрос покачал своей массивной головой:

— Ваше дело. А то, право, взяли бы хоть Либкнехта. Он полегче будет. Ужасно мне обидно, товарищ Куприн, что вы от нашего лагеря сторонитесь. Мимо какого великого дела проходите. Работали бы с нами заодно. И честь вам бы была и слава…

Матросы сидели вокруг ревущего граммофона. Получив книжку, Куприн было собрался уходить, как кто-то поставил новую пластинку. Из медной трубы полился стройный, тягучий, нежно-носовой, давно знакомый, но позабытый мотив. Матросы начали гадать.

— Может, варган, — говорил один, — я вот такой однажды в трактире слышал.

— А может, вовсе волынка.

— Непохоже. Это, должно быть, не играют, а поют. Какие-нибудь староверы поют…

И вдруг Куприн вспомнил и сказал:

— Не играют и не поют. А это дудят владимирские рожечники.

Никто из собравшихся во Владимирской губернии не бывал и рожечников не слушал, и Куприну пришлось рассказывать:

— Лет двадцать тому назад я обмерял лесные площадки в некоторых волостях Меленковского уезда Владимирской губернии. Народ во всей губернии здоровый, крепкий и состоятельный. Большинство о крепостном праве и не слышали, происходили от государственных крестьян. Деревни их были богатые. Рогатого скота множество, да не только ярославского, но и холмогорского и даже симментальского. Выпасы огромнейшие. Заливные и пойменные леса. А про своё сено меленковские так хвастались: «Кабы наше сено да с сахаром, так и попадья бы ела…»