Джон Фаулз - Мантисса Страница 40

Все еще улыбаясь, внимательно следя за выражением его лица, она принимается называть буквы греческого алфавита:

— Альфа, бета, гамма…

— Я сделаю тебя посмешищем всего… я развенчаю все до последней иллюзии в отношении тебя… я… Господи! Я тебе покажу, что в эти игры можешь играть не только ты! — Он срывается на крик. — Я тебе покажу!

Она утопает в подушках, раскинув руки, словно впивает всем телом солнечные лучи, глаза ее закрыты. Но ее улыбающийся рот (лицо ее повернуто к Майлзу вполоборота) продолжает нашептывать, будто она вспоминает давным-давно отошедший в прошлое день.

— …мю, ню, кси, омикрон, пи…

— Слушай, клянусь, я это сделаю!

— …фи, хи, пси, омега.

— Ладно. Хватит.

Она продолжает, вернее, начинает с начала:

— Альфа, бета, гамма, дельта, эпсилон…

— Вот, вот.

— Дзэта, эта, тэта, йота, каппа…

— Даю тебе последний шанс.

— Лямбда, мю, ню, ню была просто божественна, кси, пожалуй, чуть-чуть слишком, омикрон — само название себя объясняет, пи, ро…

— Ну все! Совершенно определенно, убедительно, категорически, окончательно и бесповоротно, раз и навсегда — всё!

— Сигма, тау…

— Каждое долбаное слово!

— Ипсилон, пи…

— Я с тобой больше не разговариваю. И это — навсегда.

— Хи, пси, омега.

— Приказываю тебе исчезнуть из моих мыслей. Немедленно.

— Конечно, дорогой. Альфа, бета…

Как удачно, что палата акустически совершенно непроницаема. Бедный сатир, выведенный из терпения (такое случается даже с сатирами!), издает ужасающий вопль бессильного гнева, от которого кровь застывает в жилах: ни одно получеловечье-полукозерожье горло в мире еще не издавало подобного звука. Он стоит содрогаясь. Затем делает странный прыжок с подскоком и поворачивается лицом к двери; низко нагнув голову, стремительно и неудержимо бросается лбом прямо в дверь. К счастью, дверь тоже обита мягкой стеганой тканью, так что этот яростный наскок и финальный удар не дают результата. Дверь стоит неколебимо. Человеко-козел лишь отшатывается назад, он даже не оглушен, только самую малость ошарашен. За его спиной, на кровати, все еще слышится бормотание: повторяются буквы греческого алфавита. Он оборачивается и задумчиво разглядывает нежно-белые, сейчас слегка раздвинутые ноги, предлагаемые взору упругие «щеки» ягодиц, стройную спину, раскинутые руки, утонувшую в подушках голову, блестящие черные волосы волной… Блестящие черные волосы! И его ноздри, теперь гораздо более чуткие, чем прежде, щекочет несомненный аромат морских водорослей, рисовой пудры, толченых листьев хризантем!

— Хи, пси, омега…

Секунда молчания. Затем существо, лежащее на постели, чуть приподнимается и оборачивает к нему выбеленное кукольное, совершенно японское лицо, на котором играет отвратительно синтетическая улыбка.

— Бривет, Джонни! Твоя нравит нехороший…

На сей раз в его голосе уже нет гнева, теперь он издает лишь первобытный клич самца, в котором, возможно, удалось бы расслышать призвук последнего вопля летчика-камикадзе. Два поспешных шага, невероятный подскок, прямо-таки имитирующий прыжок украшающей часы серны, и Майлз Грин пролетает над изножьем кровати, осознав наконец реальность ситуации. Но в самую последнюю, тысячную долю секунды, в апогее полета, прямо перед его безошибочно точным снижением в намеченную точку, повествование совершает свой самый жестокий поворот… впрочем, возможно, это полиморфичная Эрато, с ее более тонким пониманием и более обширным опытом в таких делах (и поскольку уже ясно, что даже богини могут чувствовать обиду), совершает поспешный акт самозащиты. Во всяком случае, в этот крохотный промежуток времени меж апогеем и поражением цели эфемерный японский двойник исчезает.

С невероятной точностью великолепно оснащенный сатир шлепается на покрытый простыней опустевший матрас, словно реактивный самолет, слишком быстро опустившийся на палубу авианосца; оттуда, не имея в распоряжении никакого тормозного механизма, он рикошетом отлетает вперед и вверх, словно с трамплина. Рогатая голова с неприятным глухим стуком ударяется о стену над кроватью: возможно, здесь стена не так хорошо простегана. Вне всякого сомнения, часы ощущают вибрацию, вызванную ударом, потому что они вдруг начинают безостановочно куковать. Что касается сатира, то на этот раз он приземляется головой на подушку и лежит без сознания. И тут происходит последняя трансформация. Бледное неподвижное тело, распростертое лицом вниз на кровати, снова оказывается телом Майлза Грина.

Наступает короткая пауза. Затем неизвестно откуда возникают две пары рук — белых и черных. Безжизненное тело переворачивают на спину. Его накрывают простыней и легким одеялом, которое туго натягивают и тщательно подтыкают под матрас с обеих сторон. Белая пара рук плывет к двери, одна из них поднимается — включить настенную лампу, аккуратный прямоугольник, перламутрово-белый пластмассовый плафон, расположенный над кроватью на высоте, позволившей избежать разрушения. Тем временем черный или, скорее, шоколадно-коричневый кулачок наносит неистовым часам мистера О'Брайена резкий удар в бок. Часы перестают куковать. И тут раздается строгий голос доктора Дельфи:

— Хорошо, сестра. Думаю, теперь у нас есть время выпить по чашечке чая. — Тон слегка меняется. — Вы будете пить чай у меня в кабинете.

— Я?

— Вы, сестра.

— Спасибо, доктор.

Дверь открывается.

— О, совсем забыла. Не могли бы вы сначала принести сантиметр? Мне надо кое-что измерить.

— Что, занавес, доктор?

— Полагаю, это более чем вероятно, сестра.

Дверь захлопывается. Изящные смуглые руки бесцельно суетятся у подушки. Затем низко над подушкой звучит голос девушки из Вест-Индии, разговаривающей сама с собой:

— Занавес… конец? Наглости хватает такое сказать! И она еще вас расистом обзывает… чесслово, мистер Грин, у этой вот черной девушки в ногте мизинца на ноге больше понимания насчет мущин-пациентов, чем у той белой во всем ее тощем теле. Вот увидите, верно это или нет, пусть только она к вам свою зазнатую спину оборотит в следующий раз.

И вот голос звучит уже от двери:

— А как встренете того мистера Шекспира, мистер Грин, то лучше у него самого спросите. У него как раз и спросите.

Дверь закрывается снова.

Пациент в глубоком забытьи лежит на больничной койке, устремив невидящий взор в потолок, в положении, которое теперь можно считать наиболее для него характерным; он сознает лишь, что погружен в пронизанную светом бесконечную дымку, как бы парит в ней, словно божество, альфа и омега (и все прочие буквы между ними) сущего, над океаном легких облаков. Благословенная тишина снисходит наконец на серую комнату… или снизошла бы, если бы птица в часах, словно ощутив, что еще не полностью отмщена, что обязана в последний раз — хоть раз — заново утвердить свою непричастность, отстраненность от всего происшедшего в этой палате, свое неумирающее уважение к первому и эстоавтогамному[134] (не пачкай веселья, сказал Шэнаган[135]) владельцу, или будто бы забредив во сне о зеленых полях и горных лугах Ирландии и о счастливой, просто-таки блаженной возможности спихнуть с себя всякую ответственность за собственные порождения (не говоря уже о великолепной возможности оставить за собой последнее слово), вдруг не зашевелилась, не высунулась наружу и не прокричала свое окончательное, негромкое и одинокое, до странности одинокое «ку-ку».

Послесловие переводчика

«Мантисса» — остроумная, блистающая эрудицией и невероятно забавная пародия на все на свете, включая и самое себя.

«Мета-роман»

«Добавление сравнительно малой важности» (так маг и волшебник слова, великий мистификатор Джон Фаулз объясняет значение названия, а следовательно, и содержания книги) оказывается на поверку вовсе не таким уж маловажным.

Шутливая форма — взаимоотношения автора и его музы, поданные как противостояние (даже в единении) мужчины и женщины, постоянно меняющихся ролями, эротические сцены как метафора творчества… Но в каждой шутке есть доля правды. И доля эта здесь очень велика, собственно, шутка так и остается лишь формой, в которую облачена правда.

«Мантисса» действительно мета-роман — роман о романе как жанре, о методе творчества, о романе современном (и очень едко — о масс-литературе, ведь персонажи «Мантиссы» утверждают, что в романе вообще не нужен текст, был бы секс!); здесь есть буквально все, что встречалось в предыдущих книгах: взаимоотношения с искусством (исследование природы реального и творческого, проблемы отчужденности искусства, эволюции писательского творчества, приведшей к самопогруженности современной литературы), отношение к политике вообще, к социальным проблемам (и социализму) в частности; отношение к женщине; к литературе и театральному искусству; главное — проблемы творчества, роль воображаемого и реального; структурализм, постмодернизм, смерть — или НЕ смерть — романа и т. п. Мы слышим в тексте эхо практически всех произведений писателя: «Маг» (в русском переводе «Волхв») — проблема преображения героев, игра в бога — и игра с богом; секс как способ достижения духовной близости (это есть, впрочем, и в «Дэниеле Мартине», да и в других творениях писателя — в «Маге», «Коллекционере»…); «Дэниел Мартин» — поиск образа матери в любимых женщинах, обретение себя через обретение любви к женщине, воплощающей вечную женственность; «Коллекционер» — тема насилия; «Женщина французского лейтенанта» — свобода воли, утверждение женщиной себя как равноправной свободной личности; и тут же — право писателя на неопределенность, открытость концовки произведения; «Маггот» («Червь») — проблемы вуаеризма и эксгибиционизма как неких неизбежных сторон писательского творчества; критические статьи — отношение к сегодняшнему состоянию литературы (Франции, Англии, США) и литературной критики… примеры можно множить бесконечно. Что же за мантисса здесь перед нами? Сводка проблем собственного творчества — и творчества вообще? Скорее — пародийное их высвечивание.