Станислав Виткевич - Прощание с осенью Страница 40

— Возьми меня, — сказала она этим своим идущим из нутра жутким голосом. — Во всем мире только мы вдвоем понимаем это дело, это в это и все такое: как символ, как общую силу, как взрыв единоличностной монолитной тайны самой по себе, а не подлую борьбу скотов — то есть любовь, а не эти твои телячьи нежности.

Она бессовестно врала, питаясь его упадком, она свято верила во все, преклоняясь перед его мощью — воображаемой или реальной — все равно, — «как королева с лакеем» — еще подумалось ей. И тут же: «Почему именно он, ведь я могла бы и какого-нибудь принца крови. Зачем эта жалкая кукла, а не кто-нибудь другой?» Такова любовь... Атаназий рухнул на нее как башня, проглотившая сорокадвухсантиметровый снаряд, и неотразимым толчком кровавого вала куда-то под самое сердце пригвоздил ее к себе, завоевав навеки. И только что произнесенная ложь на мгновение стала истиной. Это было наслаждением. Словно машина, он овладел ею два раза, ненасытно, стремительно. Он даже не успел задуматься над тем, девственница она или нет. А она с болью страшного отвращения и триумфа, с чувством невыносимого, взрывающего все вокруг блаженства уже предавалась предстоящему покаянию. Она пока не знала, что ей следует делать для того, чтобы быть счастливой, не знала себя, еще не проникла в свой садизм. Нет, не было для нее любви на этом свете. «Что за несчастье быть такой», — подумала она с величайшей жалостью к себе самой. Впрочем, и в этом было нечто такое, что выходило за рамки ее жизненного опыта. Но пока еще не то, не то. «Я должна замучить его и поиметь еще много других одновременно», — да, возможно, в этом решение. Только сейчас она ощутила боль в задетом пулей предплечье. Для Атаназия, при его легкой накокаиненности, происшедшее было верхом всего. Ничего подобного он себе даже не мог представить.

Было слышно, как отпирают дальние двери. Она оттолкнула его и пихнула в спальню. Она слышала, как он входит в ванную. Она поправляла волосы перед зеркалом, когда вошел папа. Трусы лежали на кресле. Он не заметил этого.

— Началось. В пригородах уже стреляют. Брюизор атакует город по всему периметру. Четыре полка сдались. Что там такое? — спросил он, заслышав плеск.

— Юзя моет ванну. А что бы ты сделал, папа, если бы я в качестве простого вывода из христианства, не католицизма, выбрала бы коммунизм?

— Я сам об этом думал сегодня, разговаривая с этим Темпе. Ох и каналья! Но я воздержался и стал социалистом-крестьяноманом. Это должно случиться. Я должен прожить себя до конца, создавая нечто великое, а только там такое возможно. Понимаешь? Как рука?

— Понимаю, между нами не может быть недопонимания. Рука в порядке — немного болит, но не очень.

— Люблю тебя, Геля, одну тебя, — прошептал Вельзевул-Таракан, сжимая дочку в безумных объятиях. — С тобой я никогда не поступлю, как король Лир, даже если я все потеряю, ты останешься у меня — госпожа Препудрех ты будешь называться или еще как, мне уже все равно. А когда то самое придет, будь чем захочешь. Как повелит тебе твой демон. Об одном только прошу: то, что тогда было, это в последний раз? Ладно?

— Я тоже люблю тебя, папа. Ты один понимаешь меня. Больше никогда, клянусь.

— Муж всегда будет для тебя придатком. Ты как духовная амазонка в метафизической стране. — Он поцеловал ее в лоб и направился в гостиные.

В дверях спальни показался Атаназий. На голове торчком стояли мокрые волосы, взгляд вменяемый, но неслыханно «прекрасно трагический», и рот искажен «прекрасной болью». На него уже набросились угрызения совести и прибавившая в силе чистая любовь к Зосе. Но и это представилось несколько иначе: как неизбежность, с которой надо примириться. В этом тоже было что-то прекрасное. То, что он овладел ею чуть ли не насильно перед венчанием, казалось ему теперь преступлением, для которого нет достойного наказания. И ко всему эта сладостная измена. Однако это образовывало со всем остальным мрачное гармоническое целое. Как в прежнем артистическом восприятии жизни периода, будь она неладна, адвокатской стажировки, еще до знакомства с женой. «Женой», — мысленно повторил он это странное слово, и его прошила дрожь страха. «Моей женой», — повторял он и ничего не мог понять. Это слово не зацеплялось за его мозг.

— Причешитесь и поправьте галстук, — холодно, точно лакею, сказала Геля.

Он попятился в направлении спальни и беспомощно остановился.

— Налево от ванной комнаты, болван, потайная дверь! — крикнула она.

Бесчувственный к оскорблениям (тоже мне новость), он опять вошел в спальню. Геля лежала на кушетке, свернувшись, как черная анаконда с рыжей головкой, и думала, постоянно думала — черт бы ее побрал! — и это было самым худшим ее пороком. Прежде всего она нисколько не боялась, что каждую минуту сюда может войти Азалин. Он совершенно не существовал для нее: она ни на секунду не ощущала себя ни княгиней, ни его женой. (Издалека, будто с того света, доносились звуки оркестра. Там танцевали и там забавлялся ее дансинго-пижонистый муж — в этом деле он был мастером, этого у него не отнимешь.) О, как отвратителен был ей теперь этот Атаназий, хоть и единственный на всем белом свете. Она чувствовала на себе омерзительное клеймо единственной любви. Он может быть отвратительным, слабым, падшим — ничто не поможет: то был он, прекрасный Люцифер, который в лунную ночь некогда унес ее на шести крылах в страну зла и наслаждений. Так или похоже пишет Мицинский. «Но где между нами доброта, преданность, духовное взаимопонимание, где спокойствие души, это простое умиротворение, это притуление в каком-то уголочке, когда мир представляется большим футляром, в котором скрывается то самое, единственное (потому что, кроме него, на самом деле, ничего нет) счастье. Но вместо этого мучительное противоборство двух метафизически ненасытных существ и постоянное колебание ценности на разболтанных весах собственных противоречий. Это могло стать таким же скучным, как и все прочее. Интересно, а у него что — то же самое, только наизнанку? Все-таки наверняка именно это является самой глубокой сущностью моей жизни. Ведь есть люди, которые гибнут без мук, как рыба без воды. И если жизнь не предоставляет им этих мук, то они сами создают их для себя и для своего безвинно страдающего окружения. Все подробно расскажу Иерониму, устрою ему пытку описаниями наслаждений и удовлетворенной страсти». Атаназий вышел из спальни причесанный, припудренный, красивый. Совершенное «преступление» открывало перед ним новую димензию (именно так, ибо слово «измерение» слишком простецкое) благородства.

— Не подходи! (А он и не думал подходить.) — крикнула Геля.

Он задержался и встал, слегка наклонившись к выходу, снова закованный в панцирь прошлых чувств и еще чего-то нового: «коко». «Если она расскажет Зосе, я поклянусь, что она болезненно лживая истеричка и что, будучи мною отвергнута, мстит мне. Не знает ничего такого, чем она могла бы доказать, что было не так».

— Прочь! — продолжала кричать Геля. — Не смей больше у меня появляться, ты, хам! Слабый хам! Брр! Отвратительно! Ты должен меня завоевать — понимаешь? А если не знаешь, как это делается, прочь навсегда.

Атаназий ничего не понимал.

— Я знаю, — холодно говорил он. — Вы хотели бы, чтобы я говорил так же, как я делаю то (самое), и чтобы делал то (самое) так же, как говорю, и чтобы все это происходило одновременно и фактически одно было другим. Скажу просто: мне все это напоминает знаменитые враки Бергсона (а Бергсон ведь еврей) о некоем сфексе — осе-наезднице: если бы этот sphex думал обо всем мире так, как он накалывает гусеницу, буквально думал, как он накалывает (попробуйте-ка!), попадая ей неизвестно как в тот самый нервный узел, в который он и должен попасть для продолжения рода, то тогда бы он познал сущность бытия. Разве между этим и тем, что мы сделали только что, существует качественное различие? Это все те же инстинктивные функции. Но так думать абсолютно невозможно. Мы даже не познали в этом друг друга, а что тогда говорить о сущности бытия. Я хорошо понимаю вас. Вы очень несчастливы. Я тоже, — добавил он с неподдельной грустью.

«Он был прекрасен! И этот торс, и все прочее...» — Она сменила тон.

— А вы знаете, что в предместьях уже идут бои? Мне папа говорил, Брюизор атаковал правительственные войска.

«Я еще слишком падка на него. Где он скрывает эту свою силу? А может, это все во мне. Он околдовал меня».

— На самом деле? Это прелестно. Наконец, все мы увидим, чего мы стоим. Иду за Зосей. Надо идти, иначе нас могут отсечь.

Он поцеловал ее руку и вышел.

«Значит, вся жизнь будет таким беспрестанным метанием, скучным по сути, несмотря на кажущееся разнообразие, — так неужели никогда не придет успокоение, если не отречься от всего?» — думала Геля в безмерной тоске. Пошла в ванную и вернулась оттуда чистая, возвышенная и спокойная. «Надо провести эксперимент покаяния в большом масштабе». Вошел Азалин — муж. Он был пьян, но держался на ногах.