Сельма Лагерлёф - Сага о Йёсте Берлинге Страница 40

— Я случайно узнала. Я слышала, как твои гости говорили о нем в тот самый день, когда я заболела.

— Да, дитя. Но подумай, он ведь спас твою жизнь!

— Я знаю только то, что он обманул меня; он не должен был скрывать от меня, кто он такой.

— Но он говорит, что ты любишь его.

— Да, я любила его. Но я не могу больше любить того, кто обманул меня.

— В чем же он тебя обманул?

— Тебе, мама, этого не понять.

Она не хотела рассказывать матери про свои мечты о тысячелетнем царствии, осуществить которые обещал ей помочь ее любимый.

— Эбба, — сказала графиня, — если ты его любишь, незачем спрашивать, кто он такой, чтобы выйти за него замуж. Муж графини Дона будет достаточно богат и могуществен, чтобы ему простили грехи его молодости.

— Меня не интересуют грехи его молодости, мама, но я не выйду за него замуж потому, что он никогда не сможет стать тем, кем я хотела бы его видеть.

— Пойми, Эбба, я дала ему слово!

Девушка побледнела как смерть.

— Мама, если ты заставишь меня выйти за него замуж, ты разлучишь меня с богом.

— Но я решила устроить твое счастье. Я уверена, что ты будешь счастлива с ним. Ты уже и так сделала из него почти святого. Я решила пренебречь нашей знатностью и забыть, что он был беден и презираем, чтобы дать тебе случай помочь ему исправиться. Я чувствую, что я поступаю правильно. Ты знаешь, как я презираю старые предрассудки.

Но все это графиня Марта говорила лишь потому, что она не терпела, когда кто-нибудь противился ее воле. А может быть, она действительно говорила искренне. Графиню Мэрту не так-то легко понять.

Молодая девушка долго еще лежала на диване, после того как графиня оставила ее одну. В ней происходила внутренняя борьба. Земля восстала против неба, любовь против любви, но возлюбленный ее детских лет одержал победу. Вот отсюда, с этого самого дивана, она видела, как на западе небо пылало закатом. Она подумала, что это знак доброго повелителя; и так как она не могла сохранить ему верность, продолжая жить, то она решила умереть. Ей не оставалось ничего иного, раз мать ее требовала, чтобы она принадлежала тому, кто не мог служить ее доброму повелителю.

Она подошла к окну, открыла его и подставила свое бедное слабое тело под холодный, влажный вечерний воздух.

Призвать к себе смерть было для нее делом нетрудным. Она знала, что умрет, если болезнь возобновится. Так и случилось.

Я знаю, Элисабет, что она искала смерти. Я застала ее у открытого окна, я слышала ее лихорадочный бред. Она была рада, что видит меня у своего изголовья в свои последние часы.

Она угасала у меня на глазах, я видела, как она простерла руки к западу, навстречу пылающему закату, и умерла улыбаясь, точно увидела кого-то, озаренного последними лучами заходящего солнца, и он вышел ей навстречу. Мне пришлось передать ее последний привет тому, кого она любила. Я должна была просить его прощения за то, что она не могла стать его женой. Этого не допустил добрый повелитель.

Я не нашла в себе смелости сказать тому человеку, что он ее убийца. Я не посмела возложить бремя таких мучении на его плечи. Но разве не был убийцей тот, кто добивался ее любви с помощью лжи? Разве он не был убийцей, Элисабет?

Графиня Дона давно уже перестала ласкать голубые цветы. Она встала, и букет упал на пол.

— Анна, ты насмехаешься надо мной. Ты говоришь, что это давнишняя история и что человек этот давно уже умер. Но ведь я же знаю, что не прошло и пяти лет с тех пор, как умерла Эбба Дона; и кроме того, ты говоришь, что сама при этом присутствовала. А ты ведь не старая. Скажи мне, кто этот человек!

Анна Шернхек рассмеялась.

— Тебе хотелось услышать любовную историю. Вот ты и услышала то, что стоило тебе и слез и волнений.

— Ты хочешь сказать, что все это вымысел? — Ну конечно, все это вымысел!

— Какая ты злая, Анна.

— Очень может быть. И к тому же не особенно счастливая, должна заметить тебе. Однако, слышишь, дамы уже проснулись, и мужчины входят в гостиную. Пойдем!

На пороге ее остановил Йёста Берлинг, он направлялся сюда, разыскивая молодых дам.

— Прошу у вас немного терпения, — сказал он, смеясь. — Я займу у вас не более десяти минут: вам придется прослушать мои стихи.

И Йёста рассказывает им, что в эту ночь видел необычайные сны: ему снилось, будто он пишет стихи. И вот он, Йёста, которого прозвали «поэтом», хотя он ничем этого прозвища не заслужил, встал среди ночи и не то во сне, не то наяву принялся писать. Получилась целая поэма, которую утром он нашел у себя на столе. Он никогда не поверил бы раньше, что способен на что-нибудь подобное. Йёста предложил дамам прослушать его поэму.

И он начал читать:

То было в полночный чарующий час;Сияла луна высоко в небесах,Веранду с зеленым плющом озаряя,Лучом своим зыбким любовно играяНа трепетной лилии лепестках.Седые и юные были меж нас,Мы все на широких ступенях сидели.Молчали уста, но сердца наши пелиПеснь счастья в полночный чарующий час.

Струился в саду аромат резеды,От зарослей мрачные тени летелиК росою сверкающим лунным коврам.Так дух наш томится в неправедном телеИ жаждет взлететь высоко к небесам,Столь светлым, что в них не увидишь звезды.О! Кто же томления чувств не узнаетВ час, когда тени ночные играютИ сладостен так аромат резеды?

Увядшая роза свои лепестки,Без ветра, на землю роняла бесшумно.Так, думалось, жизнь бы отдать нам своюИ, словно осенние листья, бездумно,Без жалоб склониться к небытию.О! Как мы пестуем жизни ростки!Но все ж мы с судьбою должны примиритьсяИ так же безропотно с жизнью проститься,Как роза роняет свои лепестки.

Летучая мышь промелькнула в тишиТуда, где сиянье луны разлилось;И встал, отуманенный тяжкой тоскою,В измученном сердце извечный вопрос:В том мире бессмертном — какою стезеюПроходят блуждания нашей души?И можно ли путь ее видеть воочью,Как видим мы ясною лунною ночьюПуть мыши летучей, мелькнувшей в тиши?

И, кудри склонивши ко мне на плечо,Шепнула любимая: «В лунную дальДуша после смерти моей не умчится.Верь, что навек бесприютный мой духВ душе твоей любящей воцарится».О, горе мне! Сердце терзала печаль,Близкая смерть ее ждет неизбежно,И никогда уж не склонятся нежноКудри волнистые мне на плечо!

Так годы прошли. И с печалью в душеСижу я во власти воспоминаний.Люблю я безмолвную темную ночь,От света луны убегаю я прочь:Ведь он был свидетелем наших свиданий,Речей, поцелуев и горестных слез.И дума одна меня тяжко терзает:Как горько, что дух ее светлый витаетВ убогой и грешной моей душе.

— Йёста, — заметила Анна шутливо, хотя горло ее перехватило от волнения. — О тебе говорят, что ты пережил больше поэм, чем сочинили другие, посвятившие этому всю свою жизнь. Но, знаешь ли, тебе лучше удаются иного рода поэмы. А это не более чем плод ночного вдохновения. Разве не так?

— Ты, однако, не слишком любезна.

— Явиться сюда и читать стихи про смерть и печаль! Как не стыдно тебе!

Йёста уже не слушал ее, глаза его были устремлены на молодую графиню. Она сидела совершенно неподвижно, окаменев, точно статуя. Ему показалось, что она вот-вот упадет в обморок.

С невыразимым усилием произносит она одно лишь слово:

— Уходите!

— Кто должен уйти? Я?

— Пастор должен уйти! —с трудом говорит она.

— Элисабет, замолчи!

— Пусть спившийся пастор оставит мой дом!

— Анна, Анна, — спрашивает Йёста, — что она говорит?

— Тебе лучше уйти, Йёста.

— Почему я должен уйти? Что все это значит?

— Анна, — попросила графиня Элисабет, — скажи ему, скажи...

— Нет, графиня, скажите ему сами!

Графиня стискивает зубы, едва сдерживая волнение.

— Господин Берлинг, — говорит она, подходя к нему, — у вас поразительная способность заставлять людей забывать о том, кто вы такой. Только что я услышала рассказ о том, как умерла Эбба Дона: ее убило сообщение о том, что она любила недостойного. Лишь сегодня я услышала обо всем этом. Ваша поэма дала мне понять, что этим недостойным являетесь вы. Я не могу понять, как смеет человек с таким прошлым, как ваше, показываться в обществе порядочных женщин. Я не могу понять этого, господин Берлинг. Теперь я изъясняюсь достаточно ясно?

— Вполне, графиня. В защиту себе я позволю заметить одно. Я был убежден, я все время был убежден, что вы знаете обо мне все. Я никогда ничего не стремился скрывать, но едва ли кому-нибудь может доставить удовольствие самому кричать повсюду о самых горьких минутах своей жизни.

Он ушел.

И в тот же момент графиня Дона наступила своей маленькой ножкой на букет голубых подснежников.

— Ты сделала то, что я задумала, — сухо проговорила Анна Шернхек графине, — но теперь конец нашей дружбе. Не надейся, что я могу простить твою жестокость к нему. Ты выгнала его, ты высмеяла и унизила его, а я готова была бы последовать за ним в тюрьму или на позорную скамью, если бы это потребовалось. Теперь я буду его опекать, я возьму его под свою защиту. Ты сделала то, что я задумала, но я этого тебе никогда не прощу.