Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах Том 5 Страница 41

4 газеты бы выписывали]. Помилуй, чего же еще?

– А имение? Продажа, покупки, отправление хлеба, счеты, опекунский совет?

5 Ты выпустил из своей программы многое: какую-нибудь ссору с соседом – не всё же бы я жил у тебя сбоку – забыл неурожай, недоимки, опекунский совет, а там доходу «тысящи яко две помене» – вот бы [мороженое] обеды, приятели да мебель и потеряли свой цвет…

– Да ведь у меня был бы приказчик, – в сильном раздумье сказал Обломов. – Он бы ходил ко мне каждый день с докладом: [как не ‹дело›] это не дело, что ли, видишь? Что ж, завести эдакую контору, как здесь. Когда же пожить-то, попользоваться-то жизнью…

– Да что ты это, как мальчишка: выучил урок – да и бегать. У тебя жизни сшиты из двух каких-то безобразных половин, как бывает маскарадное платье: одна красная, другая желтая – в одной помучился, поработал до какого-то срока – а там взял да и лег – ах ты… [ну]

– Ну, что – я?

– Что? Обломов – больше ничего!

– Что же мне делать? Каким еще быть!

6 Значит, я создан так.

– Нет, извини, вспомни, разве ты был таков? Вспомни, что ты говорил десять лет тому назад. Я тебе не только напомню слова, укажу каждое место, где ты что говорил.

205

– Что ж я такое говорил? – задумчиво спросил Обломов, отыскивая в памяти, ‹л. 69› что он мог говорить своему другу, кроме того, что сказал теперь.

– А говорил, что не похоже на нынешние твои слова, – помнишь, какую кучу книг накупил ты на триста рублей, хотел изучать камеральные науки, бредил политической экономией. Где у тебя груды переводов? [Из] Ведь ты почти всего Сея перевел. Помнишь, ты читал Робертсона, Юма? Где у тебя всё это? Я не вижу ничего.

– Захар куда-то подевал, где-нибудь тут же в углу валяется.

1

– Помнишь, ты

2 [готовил себя на сл‹ужбу›] готовился проходить службу, не хотел сидеть в Петербурге, называл здешних чиновников франтами, белоручками, хотел изрезать Россию вдоль и поперек, поехать посмотреть Сибирь…

– Да, кажется, точно ведь мы собирались, – припомнив, сказал Обл‹омов›.

– Как же: не ты ли твердил, что России нужны головы и руки, что стыдно забиваться в угол, когда нас [зовет торговля, хлеб] зовут огромные поля, берега морские, [когда] призывает торговля, хлебопашество, русская наука. Надо открывать [русские] закрытые источники, чтоб они забились русской силой, чтоб русская жизнь потекла широкой рекой и смешала волны свои с общечеловеческой жизнью, чтобы разливалась свободно своими путями в русской сфере, в русских границах, чтобы исполин восстал от долго‹го› сна… что ты идешь окунуться в это мирское море с головой и отдаешь всего себя… я говорю твои слова – сам я, ты знаешь, так никогда не говорил. У тебя тогда и лицо было не такое сонное, и глаза сияли, и не лежал [так] ты…

3

– Ужели это всё так было? – сказал Обл‹омов›, сидя на постели. – Да, да,

4 помню, что я точно… кажется… Как же, – сказал он вдруг, вспомнив прошлое, – ведь мы, помнишь, Андрей, сбирались сначала

206

изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан – как же?

– А не ты ли

1 плакал,

2 глядя на гравюры рафаэлевских Мадонн, Корреджиевой «Ночи», на Аполлона Бельведерского: «Боже мой! Ужели никогда, никогда не удастся взглянуть на оригиналы и онеметь от [священного] ужаса, что ты стоишь перед произведением Микеланджело, Тициана, попираешь почву Рима? ‹л. 69 об.› Ужели провести век и видеть эти мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а не ‹на› их родине? Не подышать воздухом Италии, не упиться синевой неба… не проехать в гондоле…»

3

– Да, да, помню, помню: помню, как ты схватил меня за руку и сказал: дадим обещание не умирать, не увидавши ничего этого…

– Помню, – сказал Штольц,

4 – ты заплакал тогда и подал мне руку.

5 Что ж, Обломов? Я два раза был в Италии,

6 я обошел

7 пешком Швейцарию, видел ледники и пропасти,

8 в Париже и Лондоне жил по годам: я исполнил свой обет – [я знаю Р‹оссию›] видел Россию вдоль и поперек

9 – что ж ты не сделал этого… Или ты

207

считаешь обет свой

1 за юношеское увлечение, за пустой бред горячки?.. [или умер ты?] Нет, ты [сознательно] разумно [говори‹л›] развивал свою идею: ты хотел не верхоглядом пробежать по трактирам Европы, ты [гов‹орил›] считал это приготовительным курсом к изучению России, [к боле‹е›] необходимостью к правильному и глубокому пониманию России;

2 [в возделывании ее] к методическому и добросовестному разработыванию русской жизни, ее источников, сил,

3 – [что ж ты] зачем же ты обманул [сво‹ю›] меня,

4 свою совесть, изменил своему долгу, обязанности? Это не горячка молодости, а благодетельное зерно, которое бросил было ты заблаговременно, да потом грубо и затоптал сам…

5 Вставай, еще не ушло время: может быть, в последний раз протягивается к тебе рука опытного друга; если ты оттолкнешь ее и теперь и останешься в этой сфере, она задушит тебя…

Обломов слушал его почти с ужасом, глядя на него встревоженными [сознательными] глазами. Он [вдруг] заглянул

6 как будто в пропасть – и вздрогнул.

– Стой, Андрей, не режь меня: вот опять моя рука – иду за тобой, куда поведешь. Но не покидай меня на дороге, не уставай вести и выведи на [свежий] простор, где я мог ‹бы› вздохнуть свободно, освежить голову и душу.

7 Ты правду говоришь: теперь или никогда больше. Еще год – и никакая сила не поднимет меня. ‹л. 70›

208

– Помню я тебя юношей, тоненьким, живым,

1 как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино,

2 – там, в садике, – ты не забыл?

3

Обломов уже сидел

4 рядом на диване со Штольцем; несмотря на усталость, на сон, который одолевал его, лицо у него вспыхнуло и глаза заиграли, лишь только Штольц напомнил Кудрино.

5

– Забыть? Нет, не забыл, Андрей, и никогда не забуду этих двух сестер. Им я поверял эти мечты, перед ними разыгрывались мои [молодые] силы, прекрасные чистые мысли, свежие чувства, безгрешные мечты.

6 Перед ними развивался мой [светлый] взгляд на жизнь, который так помрачился, так погас – и отчего? Ни бурь,

7 ни потрясений не было в моей жизни, не терял и не приобретал я ничего,

8 а так… – Он вздохнул. – Знаешь ли, Андрей, в жизни моей не загоралось никакого ни [живи‹тельного›] спасительного, ни разрушительного огня. [Это] Она не была никогда утром,

9 на которое постепенно падают краски, огонь, которое потом превращается в день

10 и пылает жарко, и всё

209

кипит и движется в [этом] ярком полудне, и потом всё тише и тише, всё бледнее, и всё естественно

1 гаснет к вечеру. Нет, жизнь моя началась с погасания. С первой минуты, когда я сознал себя, когда я почувствовал свою силу, я почувствовал, что я уже гасну. Гаснул

2 я [писав] над писаньем бумаг в канцелярии, гаснул потом, читая [ту] в той куче книг, о которой ты говорил, истины, с которыми не знал, что делать, гаснул потом [сидя] [в бесе‹де›] с приятелями, [где] слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню,