Стефан Жеромский - Пепел Страница 41

В тот же день князь отправился с визитами, чтобы познакомиться с положением дел. Он был связан дальними родственными узами с одной знатной венецианской семьей. Воспользовавшись этим, князь возобновил знакомство, завязавшееся во время первого его приезда с родителями. Он был принят гораздо более радушно, гораздо более сердечно, чем ожидал.

В пловучем городе оставалась еще большая группа французских эмигрантов: они искали здесь не только убежища от отечественной черни, но и старались разжечь страсти венецианских патрициев против Франции, ее правительства, генерала и непобедимой армии.[147] В момент, когда князь Гинтулт прибыл в город, французские эмигранты собирались уезжать во Францию… Парижские сцены повторились на площади Святого Марка и на мосту Риальто. Народ, лишенный прав, в течение пяти столетий, со времен дожа Пьетро Градениго,[148] лишил теперь прав дворянство, и сам, в лице шестидесяти представителей, заседал в зале ди Прегади,[149] и в кедровой, и в палате Совета Десяти, и даже в палате, где заседали Inquisitori di stato.[150] Луиджи Манин[151] после волнений первого и шестнадцатого мая спрятался в укромном доме. Экс-прокуратор[152] Франческо Пезарро,[153] объявленный врагом родины, был изгнан из страны. Народ, правивший под защитой французских штыков, прежде всего особым манифестом открыл тюрьмы,[154] как «Под Свинцовой Крышей», так и «Под Водой», – и уничтожил государственную инквизицию. На всех площадях, в тавернах, кафе и гондолах только и рассказывали, что об узнике, который будто бы просидел в подземелье целых сорок три года. На здании Причиони виднелась теперь надпись: «Варварские тюрьмы аристократического триумвирата уничтожены временным муниципалитетом Венеции в первый год итальянской свободы, 25 мая 1797 года». Град этих подробностей посыпался на приезжего на одном из домашних приемов в палаццо Морозини. Лишенные власти патриции как будто даже похвалялись всем тем, что они рассказывали. События давали им повод для метких острот и изощренных насмешек над чернью, заседающей во дворце, и даже для создания трогательных легенд. Как хохотали все над тайными пунктами, «продиктованными» в Милане 16 мая, особенно над пунктом пятым, который требовал выдачи двадцати лучших картин и пятисот манускриптов![155] С гордостью и презрением истинных патрициев венецианцы высмеивали алчность республиканцев, которые ни за что ни про что наложили на город шесть миллионов контрибуции, взяли три военных судна и два фрегата с экипажем. Одни с мельчайшими подробностями рассказывали о занятии форта Святого Андрея, Хиоццы, арсенала и наиболее важных пунктов четырьмя тысячами «гарнизона», о захвате флота, об отставке министров и назначении демократов послами при дворах монархов… Другие высмеивали «трактат» об отмене смертной казни, третьи об открытии тюрем, об уничтожении «львиной пасти»,[156] совета десяти и трех, об отмене старой конституции, объявлении свободы совести, свободы печати и полной амнистии…

Князю Гинтулту казалось, что он видел однажды таких людей за свою недолгую жизнь. Улыбка заиграла на его губах. Со вниманием прислушивался он к их речам, присматривался, как трезвые мужи, хитрые политики, гибкие итальянские натуры, искушенные в житейских делах, преклоняющиеся перед совершившимся фактом, сейчас обманывали сами себя и почти сознательно переоценивали вещи, не имеющие значения. Один в течение часа говорил о силе народной партии, преданной святому Марку, другой шептал о возможности ввести опять наемные словенские войска, третий – о необходимости попробовать еще раз сразиться, как на мосту Риальто. Иные с жаром спорили о таких делах и мерах, над которыми год назад язвительно смеялись бы. Они, одобрившие убийство капитана Лорье под Лидо на корабле «Le libérateur de l'Italie»,[157] что дало Бонапарту последний, самый непосредственный и к тому же понятный повод для мести, искали теперь опоры… в народе! Они умилялись верованиями народа, они строили новую Венецию на лагунах народных чувств. Они улыбались с выражением непоколебимой веры в его преданность крылатому льву. Одну из девиц, прекрасную как мечта, они все упросили прочесть написанное на народном диалекте произведение неизвестного поэта из народа о похищении «французским вором» реликвий святого Марка. Князь слушал с любопытством.

– «Вор взошел на колокольню Святого Марка, – декламировала девица, – и поднялся на высоту, где находится золотой лев. Он сдвинул большой камень, который повернулся сам, и увидел небольшую нишу в стене. Там лежал бронзовый лев; вор отвинтил его переднюю лапу. Внутри он нашел пять золотых ключей, снова привинтил лапу, сдвинул камень на прежнее место, а ключи взял с собой. Он направился прямо в базилику и, посчитав колонны, прошел в известный ему придел. Там находилась тяжелая деревянная, резной работы, исповедальня, которая поворачивалась на стержне. Повернув ее, вор нашел каменную нишу, в глубине которой лежала плита. Он снял плиту и вошел в коридор, выдолбленный в толстой стене. У него был с собой сицилийский фосфор и прозрачный камень, испускающий свет, равный солнечному. Освещая себе путь, вор спустился вниз по узким ступеням.

Тут, находясь уже под поверхностью моря, он пошел к большому залу, куда вели большие дубовые двери, запертые на железный засов. Он отпер их ключом и прошел внутрь. Свод зала, в котором он очутился, опирался посредине на толстую колонну. На ней была высечена история святого Марка от Александрии до таинственной его гробницы. Там можно было увидеть венецианских купцов, добывающих тело святого; дальше можно было увидеть, как они умастили тело, как бежали в страхе мусульмане. Там можно было увидеть, как они шли на корабль, как настигла их страшная буря. Еще дальше можно было увидеть, как они высадились в Венеции, как вошли в храм, в подземный склеп и как дож тайно один посещал пещеру… Французский вор отвинтил колонну и нашел в основании ее витую лестницу. Он спустился и увидел огромную пропасть, которая страшно зияла под ногами. Но в соседней стене была пуговка. Он нажал ее, и вот перед ним опускается железный мост. Не будь этого моста, он свалился бы в пропасть, где не переставая вертелись колеса, где острые ножи и железные цепи изрезали бы святотатца на куски. Перейдя через мост, он нашел три железные решетки, которые открыл известным ему тайным способом. Он очутился тогда у последних бронзовых дверей, которые открыл золотым ключом.

Его ослепил вид часовни. Он видел там вазы, урны, подсвечники, паникадила золотые, серебряные, украшенные драгоценностями. Сто восковых свечей горело там, наполняя воздух благовонием. Посредине стоял алтарь, построенный из того же металла, из какого сделано кольцо дожа, которым он венчается с морем. На алтаре стояла статуя святого Марка со львом у ног. Пасть льва была открыта, а вместо глаз у него были алмазы. Ключ от гробницы находился в пасти льва. Если бы его взял ты или я, он выстрелил бы с ужасным треском и магической силой своей ударил бы в колокола Святого Марка. Прибежали бы тогда дож с патриархом. Но вор хорошо знал, что делать. Четыре раза он повернул ухо льва, и ключ сам выпал из грозной пасти. Тогда вор вставил ключ в замок гробницы, открыл ее… Перед ним святые мощи!

Святотатство! Проклятие! Вечная анафема!

Вор берет святые мощи, завертывает их в свой плащ. Воспользовавшись проходом, который он нашел на дне гробницы, он выходит в коридор. Коридор делает поворот, поднимается вверх. Дальше вор находит лестницу. Он долго открывает дверь последним золотым ключом и выходит в базилику, на балюстраду корабля, куда обычно никто не смотрит. Ждет ночи, чтобы убежать. Убегает. Ночь проходит…»

Все присутствующие слушали в глубоком волнении. Лица у них застыли, глаза были устремлены в одну точку, некоторые закрыли лицо руками. Один только князь Гинтулт слушал равнодушно.

Он не сочувствовал этим людям, которые были способны так умилиться тому, что их больше всего позорило, а, наоборот, презирал их. Они казались ему шарлатанами, которые пытаются обделать дельце на последние крохи народного достояния. Они не успели извлечь выгоду из темных его суеверий и бессмысленных легенд, – темных и бессмысленных по их же вине, – и, улучив момент, делают это теперь, когда не время уже извлекать большую выгоду. Те же люди, которые в течение шестисот лет предпринимали все для того, чтобы подавить и сокрушить права черни, обращаются к этой черни, когда пришлось нести наказание за свои преступления… «Разве не похожи они, – думал он, – на нищих, протягивающих руку за милостыней?» Они притворяются, будто верят в совершенство законов своей республики. «…А если бы я, – думал князь, – встал сейчас и спросил, как они смотрят на принципы Фра Паоло-Сарпи,[158] на указания, которые даются прокураторам? Первое указание: держать в постоянной бедности разоренное дворянство. Второе: изменить параграфы конституции так, чтобы можно было прилагать их как вздумается. Третье: потворствовать невежеству, страстям и даже преступлениям черни».