Артур Шницлер - Жена мудреца (Новеллы и повести) Страница 41

Она была очень довольна собой, когда написала это, — вся двусмысленность, таким образом, исчезла. Она перечла набросок. Он показался ей довольно сухим, но в конце концов сказано все необходимое, и она себя не выдала, а все остальное выяснится в музее, в зале голландцев. Она переписала черновик и поспешно вышла на залитую солнцем улицу, чтобы опустить письмо в ближайший почтовый ящик. Возвратившись домой, она сняла платье, надела капот, уселась на диван и стала перелистывать роман Герштекера[26], который уже читала раз десять, но не могла понять в нем ни слова. Сначала она пыталась отогнать мысли, осаждавшие ее, но все было тщетно. Ей было стыдно, но она все снова и снова воображала себя в объятьях Эмиля. Но почему все-таки? Ведь она об этом совсем не думает! Нет... она и не станет думать об этом... она не такая женщина. Она не может сделаться чьей-то любовницей — и так, сразу... Пожалуй, если она еще раз приедет в Вен}, потом еще и еще... Ну да, со временем — может быть. Впрочем, он и не посмеет заговорить об этом, даже намекнуть. Но ничто не помогало, Она не могла думать ни о чем другом. Все неотвязней становились ее мечты, и в конце концов она перестала бороться с ними, устало откинулась в угол дивана и, не обращая внимания на соскользнувшую на пол книгу, закрыла глаза.

Когда через час она поднялась, ей почудилось, что прошла целая ночь, в особенности далеким представился ей визит к фрау Рупиус. Снова она удивилась, как неравномерно течет время — часы то долгие, то короткие. Она оделась, чтобы выйти погулять с Фрицем, и была в том устало-равнодушном настроении, которое бывает после непривычного послеобеденного сна, когда человек не может сразу прийти в себя, когда все обыкновенное кажется необыкновенным и происходит словно бы с кем-то другим. Впервые ей показалось странным, что малыш, которого она только что одела для гулянья, — ее собственный ребенок, зачатый от человека, уже давно похороненного, и в муках рожденный ею. Внутренний голос подсказал Берте, что сегодня ей непременно надо пойти на кладбище. У нее не было такого чувства, будто она должна загладить какую-то несправедливость; просто она считала, что обязана из вежливости еще раз навестить человека, от которого без всякого основания отдалилась. Она решила идти по каштановой аллее. Здесь сегодня было особенно душно. Лишь когда она вышла из тени на солнце, повеял легкий ветерок, и кроны деревьев за кладбищенской оградой клонились ей навстречу, словно приветствовали ее. Когда она вошла с ребенком на кладбище, на нее дохнуло освежающей прохладой. Охваченная легкой и какой-то сладостной истомой, прогуливалась она по центральной аллее, позволив мальчику убежать вперед, и не обращала внимания, если он на несколько секунд исчезал из виду за каким-нибудь памятником, чего она обычно ему не разрешала. Около могилы мужа она остановилась, но глядела не на цветы, а поверх памятника, поверх ограды, на голубое небо. Плакать ей не хотелось, она не испытывала никакого волнения, никакого ужаса; она совсем не думала о том, что пришла сюда, ступая по мертвецам, что здесь, у нее под ногами, прах того, кто когда-то держал ее в своих объятиях.

Вдруг она услышала позади себя торопливые шаги по гравию, какие она не привыкла слышать в этом месте, и она обернулась, чувствуя себя оскорбленной. Перед нею вырос Клингеман; вежливо сняв соломенную шляпу, прикрепленную тесемкой к пуговице пиджака, он отвесил ей глубокий поклон.

— Что за странная случайность! — сказала Берта.

— Отнюдь нет, не случайность, сударыня; я увидел вас на улице, по вашей походке я узнал вас. — Он говорил очень громко, и Берта почти невольно остановила его:

— Т-сс!

На лице Клингемана мелькнула насмешливая улыбка, и он процедил сквозь зубы:

— Он не проснется.

Берта была так возмущена этим замечанием, что ничего не ответила, только отвернулась и позвала Фрица, собираясь уйти. Но Клингеман схватил ее за руку и, опустив глаза, прошептал:

— Останьтесь.

Берта удивленно взглянула на него, она не поняла. Вдруг Клингеман поднял глаза, пристально посмотрел на Берту и сказал:

— Ведь я люблю вас.

У Берты вырвался слабый крик. Клингеман отпустил ее руку и продолжал непринужденным светским тоном:

— Это, наверное, кажется вам несколько странным?

— Это неслыханно, неслыханно! — Она порывалась уйти и позвала опять: — Фриц!

Клингеман заговорил теперь умоляющим тоном:

— Не уходите. Если вы сейчас оставите меня одного, Берта...

Но Берта уже овладела собой. Она резко сказала:

— Не называйте меня Бертой! Кто дал вам такое право? Я не желаю больше разговаривать с вами... И особенно здесь, — прибавила она, глядя в землю и как бы прося прощения у покойника. В это время подошел Фриц. Клингеман, видимо, был очень разочарован.

— Сударыня, — сказал он и последовал за Бертой, которая медленно удалялась, ведя мальчика за руку, — я сознаю свою вину, я должен был начать иначе и только в заключение хорошо построенной речи сказать то, чем я теперь, кажется, напугал вас.

Берта не смотрела на него, но сказала, как бы про себя:

— Я никогда бы не подумала, мне казалось, образованный человек...

Они подошли к кладбищенским воротам. Клингеман еще раз оглянулся, и взор его выражал сожаление, что он не мог до конца разыграть сцену у могилы, но он все шел рядом с Бертой, держа в руке соломенную шляпу, вертел пальцами тесемку, на которой она держалась, и продолжал говорить:

— Я не могу ничего с собой поделать, могу только повторить, что я люблю вас, что вы постоянно являетесь мне во сне, — одним словом, вы должны быть моей.

Берта снова остановилась, скованная ужасом.

— Вы, может быть, сочтете это предложение наглым, но посмотрим, как на самом деле складываются обстоятельства; вы, — он сделал долгую паузу, — одиноки, я почти в таком же положении...

Берта посмотрела Клингеману прямо в глаза.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал Клингеман. — Все это не имеет значения, все это мигом исчезнет, стоит вам только приказать. Смутное предчувствие говорит мне, что мы отлично подходим друг к другу, да, если я не обманываюсь, то в ваших жилах, сударыня, течет кровь не менее горячая, чем... — Во взоре, устремленном на него Бертой, Клингеман прочел такое негодование и отвращение, что не мог закончить фразу. Поэтому он заговорил иначе: — Ах, что за жизнь, в сущности, веду я теперь! Сколько времени прошло уже с тех пор, как меня любила такая же благородная женщина, как вы. Я понимаю вашу нерешительность или — более того — ваш отказ. Черт возьми, нужно некоторое мужество, чтобы с таким пропащим парнем, как я... хотя, может быть, я не так уж плох... Ах, если бы мне найти человеческую душу, добрую женскую душу... — Он сделал особое ударение на слове «душа». — Да, сударыня, мне, как и вам, не было на роду написано пропадать и киснуть в такой дыре... Вы не должны сердиться на меня, если я... если я... — Он не находил слов теперь, когда собирался сказать правду.

Берта взглянула на него. Он показался ей немного смешным, почти жалким и очень постаревшим, и она удивилась, что у такого человека хватает еще смелости не только остановить ее, — нет, а даже прямо добиваться ее благосклонности.

И все же, к удивлению и к стыду своему, от недостойных слов этого человека, казавшегося ей смешным, ее будто захлестнуло волной желания; ибо, когда эти слова отзвучали, она все еще слышала их в душе, но как бы из уст другого, который ждал ее в Вене, и она поняла, что тому не в силах будет сопротивляться. Клингеман продолжал говорить, он сказал, что погубил свою жизнь, но что его еще можно спасти; в его падении виновата женщина, и женщина должна ему помочь снова подняться. Еще студентом он сошелся с одной, и так начались его несчастья. Он говорил о своей неукротимой страстности, и Берта невольно улыбнулась, тут же устыдившись своей улыбки, которая, как она сама чувствовала, означала, что ей понятен смысл его слов. У двери ее дома Клингеман сказал:

— Я буду сегодня вечером прогуливаться под вашими окнами. Вы собираетесь играть на рояле?

— Не знаю.

— Я буду считать это условным знаком. — С этими словами он ушел.

Вечером, как это часто бывало, она сидела за столом у деверя и невестки, между Рихардом и Элли. Говорили о ее предстоящей поездке в Вену, как будто действительно дело было только в посещении кузины, примерке у портнихи и нескольких хозяйственных поручениях, которые она обещала выполнить для невестки. После ужина, когда деверь курил трубку, Рихард читал ему газету, мать вязала, а Элли, тесно прижавшись к Берте, склонила свою детскую головку к ней на грудь, Берта почувствовала себя отъявленной лгуньей. Вот сидит она, вдова достойного человека, в семейном кругу, так доверчиво принявшем ее, рядом с девочкой, которая смотрит на нее, как на старшую подругу; да и сама она до сих пор была порядочной женщиной, вела достойную жизнь, полную труда, все-цело посвятив себя сыну, — а теперь готова от всего этого отказаться, обмануть этих превосходных людей, пуститься в приключения, не предвидя, чем все это кончится. Что с нею стало в последние дни, что за мечты преследуют ее, почему она всем своим существом стремится лишь к тому, чтобы снова очутиться в объятьях мужчины? Стоило ей только подумать об этом, как невыразимый трепет охватывал ее, и она, безвольная, подчинялась ему, как какой-то чуждой власти. И пока голос Рихарда монотонно звучал в ее ушах, а пальцы ее перебирали локоны Элли, она в последний раз попыталась восстать — поклялась себе, что будет тверда, что ей не нужно ничего иного, как только снова увидеть Эмиля, и что она будет принадлежать лишь тому, кто наречет ее своей женой, — как все порядочные женщины, знакомые ей, как ее давно умершая мать, как кузина в Вене, как фрау Мальман, как фрау Мартин, как ее невестка и как... да, конечно, как фрау Рупиус. Но когда она об этом подумала, ее будто озарило молнией: а что, если он сам... если Эмиль... Но она боялась этой мысли, она отгоняла ее от себя. Не с такими смелыми мечтами должна она ехать на это свидание. Он великий артист, а она — бедная вдова с ребенком. Нет, нет! Она еще раз увидится с ним, да, в музее, в зале голландцев, еще один раз, последний, она скажет ему, что ничего иного не желала, как только увидеть его снова... С довольной улыбкой представила она себе его слегка разочарованный вид и, как бы репетируя, нахмурилась, придав лицу серьезное выражение; она даже заранее знала, что скажет ему: «О нет, Эмиль, если ты думаешь об этом...» Но она не должна произносить эти слова слишком жестким тоном, чтобы не получилось, как тогда... двенадцать лет тому назад... после первой же его попытки; он должен ее попросить второй раз, он должен ее попросить третий раз, — ах, боже мой, он должен ее просить до тех пор, пока она не уступит. Ибо она чувствовала здесь, среди всех этих добрых, порядочных, благонравных людей, из числа которых ей, конечно, придется потом себя исключить, что она уступит, как только он этого потребует. Она едет в Вену лишь для того, чтобы стать его любовницей и потом, если так суждено, умереть. На другой день она уехала. Было очень жарко, солнце жгло кожаные сиденья, Берта открыла окно и задернула его желтой шторкой, которую все время трепал ветер. Берта была одна в купе. Но она почти не думала о том, куда едет, не думала о человеке, с которым хотела увидеться, о том, что ей предстоит, — она думала лишь о тех странных словах, которые слышала только что, за час до отъезда. Она охотно забыла бы о них, — по крайней мере, на ближайшие дни. Почему эти несколько часов между обедом и отъездом она не могла высидеть дома? Какая тревога погнала ее в этот нестерпимо жаркий день из комнаты на улицу, на рыночную площадь и заставила пройти мимо квартиры Рупиусов? Он сидел на балконе, опустив глаза на залитую солнцем мостовую, и на коленях у него, как всегда, лежал серый плед, бахрома которого свисала между решетками балкона. Перед ним на маленьком столике стояла бутылка воды и стакан. Увидев Берту, он пристально взглянул на нее, будто просил о чем-то, и она заметила, что он легким движением головы позвал ее к себе. Почему она послушалась его? Почему не приняла этого кивка за обычный поклон, не поблагодарила и не пошла дальше своим путем? Но когда она, откликнувшись на его зов, подошла к входной двери, то заметила, как губы его тронула улыбка благодарности, и та же улыбка была у него, когда Берта, пройдя через прохладную затененную комнату, вышла к нему на балкон, пожала его протянутую руку и села за столик напротив него.