Элиза Ожешко - Над Неманом Страница 41

— Витольд, Витольд!

Он поднял глаза и увидел выглядывавшую из-за угла голову, производившую на первый взгляд весьма странное впечатление. То была голова человека лет двадцати с небольшим, обросшая целым лесом рыжих всклокоченных волос. Его крупное с грубоватыми, но правильными чертами лицо покрывал красный, как кровь, загар, а подбородок и щеки тоже обросли рыжей всклокоченной бородой. На этом грубом красном лице сверкали белоснежные зубы, открывавшиеся в простоватой, но веселой и невинной, как у младенца, улыбке. Той же невинностью и дружелюбным весельем светились его большие голубые глаза. Именно это соединение чуть ли не младенческой невинности и веселья с грубым красным лицом и обилием огненно-рыжих волос придавало этой голове столь необычайный и забавный характер. Был он рослый, грузный и очень мускулистый; одет он был в короткую серую сермягу и высокие порыжевшие сапоги. За широкой спиной этого огромного простодушно смеющегося парня торчали две длинные удочки, обмотанные толстой веревкой.

Витольд подошел к нему ближе.

— Если хотите сегодня ехать за пескарями, — грубым шопотом заговорил Юлек, — то поедем сейчас, а то к вечеру, может быть, дождь соберется.

— Хорошо, хорошо! Но зачем ты говоришь шопотом и прячешься за стену?

Юлек сгорбился и засмеялся:

— А как же? Я ведь тут шесть лет не был. Почем я знаю, может быть, на меня тут кто-нибудь рассердится.

— А отчего ты без шапки?

— В панской-то усадьбе… разве можно?

— Сейчас же изволь надеть шапку и говори громко, — загорячился Витольд, и, как видно, что-то снова кольнуло его в сердце.

Однако, заметив удочки, он повернулся к дому и крикнул:

— Марс! Марс!

Из кухни выскочил большой черный пойнтер.

— Пойдем!

— Пойдем! — уже громко повторил Юлек, нахлобучивая старую шапку на свою косматую голову.

Выйдя из боковой калитки, они начали быстро спускаться с горы к Неману. Марс бежал впереди.

— А где же Саргас? — спросил Витольд.

— Ха-ха-ха! Лодку стережет, — засмеялся его товарищ.

— А дома у вас все здоровы?

— Здоровы, слава богу!

— Я вот уже пять дней не был в вашей околице.

— Мы и то толковали, что, может быть, вы перестанете к нам ходить, может быть, вам отец запретил…

— Мне никто не может запретить ходить к вам и быть вашим другом, — раскипятился Витольд.

Но теперь ему не хотелось сердиться. День был такой погожий, жаркий, Неман так весело катил у подножья высокой горы свои золотистые и голубые волны… Вот сейчас они сядут в лодку, выплывут на середину реки, закинут удочки и будут любоваться картиной, которая ему, Витольду, милее и краше всех картин на свете. Он будет вдыхать полной грудью свежий воздух и весело болтать со своим другом, с которым столько раз сбегал с горы, садился в лодку… А вот и лодка стоит у берега, и в ней, как изваяние из черного мрамора, сидит — не шелохнется черный сторож Саргас! Безмятежным, детским весельем озарились и умное, тонкое, уже истомленное лицо Витольда Корчинского и толстая, красная, рыжебородая физиономия Юлека Богатыровича. Они дружно ударили веслами по воде, и лодка закачалась на лазурно-золотой глади, а две черные собаки — дворняжка и пойнтер — уселись против своих хозяев, весело поглядывая на мошкару, кружившуюся низко над водой, между стройных камышей, и на отягченных золотым медом пчел, возвращавшихся в улей…

А в это время корчинскую гостиную наполняли звуки скрипки и фортепиано. Пани Эмилия, после часового пребывания в Египте и нескольких ложек бульона, почувствовала себя снова такой больной и грустной, что потребовала какого-нибудь развлечения, какой-нибудь моральной услады. При подобных обстоятельствах она находила ее иногда в музыке Ожельского. Обрадованный приглашением, старик с помощью дочери оделся, торопливо сошел вниз и теперь с наслаждением разыгрывал одну за другой замысловатые музыкальные вещи. Юстина аккомпанировала ему чисто, отчетливо, но по обыкновению холодно, почти машинально. Так прошел целый час.

Ожельский, неутомимый, восторженный, устремив свои мечтательные глаза на густую зелень сада, вытягивался вверх, рос, поднимался на цыпочки, словно вот-вот собирался вспорхнуть. Юстина, наоборот, становилась все более бледной; лицо ее каменело, глаза потухали, она даже несколько раз громко зевнула, чего Ожельский в своем экстазе не заметил. Закончив четвертую или пятую пьесу необычайно трудными и мастерски исполненными пассажами, он, приложив конец смычка к блаженно улыбающимся губам, причмокнул и проговорил:

— Прелесть ноктюрн! Правда, Юстина? А теперь, может быть, мы рапсодию сыграем, а? И, приставив скрипку к подбородку, он взмахнул смычком и уже хотел провести им по струнам, а Юстина, покорно потупив глаза, была готова ударить по клавишам, как на пороге гостиной появилась Марта. Не обращая ни малейшего внимания на домашний концерт, она объявила, что обедать будут по возвращении Бенедикта, а для тех, кто проголодался, приготовлен завтрак.

При слове «завтрак» Ожельский словно пробудился от она: со смычком, уже опущенным на струны, он посмотрел осоловевшими глазами вслед удаляющейся Марте, а потом с величайшей нежностью уложил скрипку и с не менее блаженной улыбкой, чем прежде, забормотал:

— Завтрак… О, завтрак — это хорошо! Утром, за кофе, я два сухаря съел, и только… Если б пани Марта приказала подать сыру с тмином и кусочек ветчины… а то бифштекс у нас делают не того…

С этими словами он выпрямился, выпятил круглое брюшко и, счастливо улыбаясь, засеменил в столовую, а через минуту уже сидел за столом и, повязавшись салфеткой, с тем же тщательным рвением, с каким разыгрывал на скрипке пассажи, намазывал ветчину горчицей.

Юстина осталась за фортепиано. Странное дело! Аккомпанируя трудным и запутанным музыкальным пьесам, она была совершенно равнодушна к своему делу, а теперь, склонившись над клавиатурой, она с живым интересом подыскивала аккорды к мотиву, который, вероятно, звучал в глубине ее души.

Девушка задумалась и не спускала глаз с клавиатуры, точно стараясь разрешить вопрос, который так же упорно преследовал ее, как упорно не давался аккомпанемент к знакомому мотиву. Наконец, ей удалось подыскать несколько аккордов, и она тихо запела:

Словно слезы, листьяДерево роняет…Пташка на могилеПесню запевает…

Щеки Юстины мало-помалу снова начали покрываться румянцем, глаза теряли унылое выражение.

Вдруг со двора послышался стук колес и прервал ее задумчивость, а также песню, мотив которой она принесла с поля вместе со снопом полевых растений. Через минуту из прихожей донесся голос Кирло, который, как ни странно, на этот раз не стал подшучивать над сидевшим против открытых дверей Ожельским и даже издали весьма учтиво ему поклонился. В гостиную вошел Кирло со шляпой в руках, с туго накрахмаленной грудью безукоризненно белой рубашки, резко отделявшейся от тонкого черного сюртука. При виде Юстины он не подскочил к ней, как это бывало прежде, с насмешливой любезностью, но приблизился с полным достоинством и почтением и сердечно протянул свою белую костлявую руку.

— Поздравляю вас, — без всякой тени насмешки заговорил он, — поздравляю от души и прошу вас верить, что никто не может более горячо желать вам счастья, чем я.

В голосе его слышалось волнение, а маленькие юркие глазки сделались влажными. Юстина недовольно пожала плечами. Всю эту серьезность поздравления, все эти уверения она приняла за новую шутку веселого соседа.

— Не доложить ли тете о вашем приезде? — равнодушно спросила она.

— Если б я смел, просить вас об этом! — почти с мольбой ответил Кирло.

Лежа неподвижно на кровати, пани Эмилия слушала музыку с закрытыми глазами. Тереса, утомленная бессонной ночью и хлопотами, сидя в кресле, засыпала каждую минуту и каждую минуту просыпалась в тревоге, не случилось ли еще чего-нибудь? Леоня в уголке, при слабом свете дня, проникавшем сквозь опущенную занавеску, углубилась в вышиванье туфель для Марты.

Приезд пана Кирло оживил всю эту полутемную душную комнату. Пани Эмилия довольно бодро приподнялась на постели и с улыбкой объявила, что чувствует себя гораздо лучше, что сейчас встанет и выйдет в будуар. Тереса радостно начала осыпать поцелуями ее руки, метаться от постели к туалету и обратно, что, впрочем, не мешало ей время от времени и самой посмотреться в зеркало.

Кирло один просидел в гостиной около часа, и все это время паки Эмилия провела перед зеркалом за туалетом, поминутно прерывая свое занятие, чтобы отдохнуть; она то открывала, то закрывала какие-то коробочки и флаконы, в чем ей усиленно помогали Тереса и горничная.

Когда, спустя час, пани Эмилия встала из-за туалета и вышла в будуар навстречу гостю, на лице ее не оставалось никаких следов только что испытанных страданий. Впрочем, ни болезнь ее, ни выздоровление не были притворством, — эти перемены происходили в ней помимо ее воли и всецело зависели от впечатлений, так или иначе влиявших на ее нервы.