Шарль Нодье - Избранные произведения Страница 42

— Как это странно, — задумчиво произнесла Антония.

— Нет, синьорина, — ответил Маттео, продолжая развивать свою мысль, которая, возможно, шла в несколько ином направлении, чем мысль Антонии. — Воды, гонимые морем вспять, несут в ту сторону большую часть обломков, которые плавают в наших каналах. У той девицы была пылкая головка, да и к тому же некоторые, не помню уж точно, какие, подробности указывали на то, что смерть ее была преднамеренной; поэтому ее гибель приписали тогда отчаянию, а не просто несчастному случаю, — кажется даже, это предположение подтвердилось впоследствии собственноручным ее письмом, где она писала о своем намерении.

— Но послушайте, Маттео, — сказала г-жа Альберти, — вы ведь сначала сказали, что Лотарио молод.

— Ему лет двадцать пять — двадцать шесть, не более того, — ответил Маттео. — Но он белокур и очень хрупок на вид, хотя и превосходит силой и ловкостью людей самого крепкого сложения и, может быть…

— Нет, этого не может быть, — горячо продолжала она, — не может быть, чтобы он отсутствовал в течение многих лет после того, как о нем впервые услыхали в Венеции: вот этого-то вы нам и не объяснили. К тому же подумайте, ведь история с девушкой, которую нашли мертвой на острове армянских монахов, должна была по вашим словам, случиться раньше, чем там поселились армяне, а значит…

— Ничего другого я об этом не знаю, — возразил Маттео, несколько смешавшись. — И я рассказал вам, синьоры, лишь то, что сам слыхал от венецианцев уже почтенного возраста, которые утверждают, будто видели синьора Лотарио совершенно таким, каков он и сейчас; но они полагают, что он был в отсутствии не менее пятидесяти лет; вы и сами видите, до чего это нелепо. Впрочем, судя по образу жизни синьора Лотарио, легко предположить, что он сам весьма заинтересован в том, чтобы скрывать свое настоящее лицо, что ему выгодно поощрять и даже распространять слухи, которые могут содействовать неопределенности предположений на его счет. И надо сознаться, какими бы странными или смехотворными ни были иные толки о нем, их все же повторяли в течение некоторого времени, и притом лица, известные своей рассудительностью. Вы можете судить по самому правдоподобному из этих толков: будто таинственный иностранец владеет тайной философского камня… Но, и то сказать, чем же иначе объяснить роскошный образ жизни и поистине королевскую расточительность этого неизвестного? Никто никогда не слыхал, чтобы у него было какое-либо торговое или промышленное дело, какая-либо собственность или какие бы то ни было деловые связи. Года три тому назад, когда он впервые отправился путешествовать после того длительного отсутствия, о котором говорят старики, кое-какие завистники, обозленные его баснословной популярностью, а, может быть, особенно тем, что сам он не придает ей особого значения и что обычное выражение внимания, которого можно от него добиться, весьма напоминает презрение, надумали распустить на его счет самые оскорбительные слухи; я едва смею повторить их и не поручился бы за свою безопасность, если б сделал это где-либо в другом месте. Ведь дошло до того, что стали поговаривать, будто он — агент шайки фальшивомонетчиков, скрывающихся в пещерах Тироля или в одном из лесов Кроатии. Но это заблуждение быстро рассеялось — ведь синьор Лотарио расточает золото с такой щедростью, что совсем нетрудно проверить пробу его и марку. Все полностью удостоверились, что лучшего золота нет во всем венецианском государстве; с тех пор если и сочиняли какие-нибудь басни на его счет, то они, уже, во всяком случае, не были столь оскорбительными и гнусными. А вот кто он такой на самом деле, я и не знаю, — сказал Маттео, вставая со стула, — но могу лишь повторить, что от него самого зависит стать в Венеции всем, чем он пожелает, если только он сюда вернется.

— Он вернется! — сказала г-жа Альберти, подхватывая эту мысль со своей романтической восприимчивостью, которую она слишком часто принимала за проницательность; это был ее единственный недостаток.

VII

Еще раз увидишь ты меня в этом облике, но день тот будет последним.

Разговор этот не произвел на Антонию особо глубокого впечатления. Имя Лотарио нередко упоминалось в том кругу, в который ввела ее сестра, и, слыша его, девушка всякий раз смутно вспоминала о всем том странном и таинственном, что поведал им Маттео; однако это было лишь какое-то мимолетное ощущение, и она постыдилась бы поддаться ему. Пытаясь разобраться в рассказе Маттео, она сперва огорчилась, что не в состоянии составить себе определенного суждения о Лотарио; но не в ее характере было долго теряться в бесполезных догадках относительно событий, столь мало ее затрагивающих. Слабое ее здоровье и свойственный ей постоянный упадок сил заставляли ее во многом ограничивать свои чувства; и чем сильнее были те страсти, которые она видела вокруг, тем менее способна была она воспринять те из них, которые не касались ее непосредственно. Но вот однажды по Венеции пронесся слух, что приехал Лотарио, и слух этот, вскоре подтвержденный неистовой радостью восторженной толпы, быстро дошел до Антонии. Как раз в тот день она вместе с г-жой Альберти была приглашена в одно общество, состоявшее главным образом из знатных иностранцев, привлеченных в Венецию карнавалом и время от времени сходившихся вместе, чтобы помузицировать. Едва сестры вошли, как лакеи доложил о синьоре Лотарио. Внезапный трепет удивления и радости охватил собравшихся, в особенности же г-жу Альберти, которую все необыкновенное занимало чрезвычайно. Она приняла это за некое счастливое предзнаменование и, так как все мысли ее были заняты Антонией, крепко сжала ее руку, сама не отдавая себе отчета в том, что означает это движение. На Антонию новость эта подействовала иначе: сердце ее стеснил какой-то смутный страх, ибо она тотчас же связала с именем Лотарио некоторые тревожные и страшные обстоятельства, поразившие ее в рассказе старого дворецкого. Она даже помедлила немного, прежде чем поднять на него глаза. Но теперь она увидела его совершенно отчетливо, потому что он стоял неподалеку и в этот самый миг, очевидно, смотрел на нее. Он сразу же отвел свой взгляд, не останавливая его, впрочем, ни на ком другом. Опершись о край античной мраморной вазы, наполненной цветами, он принимал участие в каком-то незначительном разговоре, казалось, лишь для того, чтобы избавить себя от необходимости проявлять внимание к остальным присутствующим. При виде его Антонию охватило волнение, подобного которому она еще никогда не испытывала и которое не походило ни на одно из знакомых ей дотоле чувств. То был уже не страх; не было это также и первым смятением любви, каким она представляла себе это чувство. Это было что-то смутное, неопределенное, неясное, подобное воспоминанию, сонной грезе или лихорадочному бреду. Грудь ее бурно вздымалась, тело утратило гибкость, необъяснимая слабость сковала все ее словно зачарованное существо. Тщетно пыталась она прогнать это наваждение: оно лишь сильней овладевало ею. Она слыхала когда-то рассказы о непреодолимом оцепенении, которое охватывает заблудившегося в лесах Америки путника под леденящим взглядом удава; о головокружении, которое внезапно нападает на пастуха, когда, преследуя своих коз, он оказывается на самой вершине одного из гигантских альпийских хребтов и, обольщенный вдруг собственным воображением, где, словно в магическом зеркале, вращаются лежащие вокруг него пропасти, сам бросается в эту страшную бездну, не способный противиться силе, которая одновременно и отталкивает и манит его. Подобное и столь же трудно объяснимое чувство, что-то вроде непостижимой нежности, смешанной с отвращением, испытывала теперь и она, и это изумляло, отталкивало, влекло и терзало ее сердце; она начала дрожать. Эта обычная для нее в минуты волнения дрожь не испугала г-жу Альберти, однако она предложила Антонии покинуть зал, на что та охотно согласилась. Она хотела было встать, но силы покинули ее, и она лишь улыбнулась г-же Альберти, которая приняла эту улыбку за просьбу остаться. Лотарио продолжал стоять на том же месте.

Он был одет по французской моде, с изящной простотой. В нем не замечалось ни малейшего желания отличаться от других, если не считать небольших изумрудных серег, которые, спускаясь из-под завитков его густых светлых волос, нависавших над лицом, придавали ему вид странный и дикий. Украшение это уже давно вышло из моды в венецианских провинциях, как и почти во всей цивилизованной Европе. Лотарио не отличался правильной красотой, но лицо его обладало очарованием необыкновенным. Большой рот, узкие, бледные губы, открывавшие зубы ослепительной белизны, презрительное, а порой суровое выражение лица в первую минуту отталкивали, но глаза, одновременно нежные и властные, повелительные и добрые, невольно внушали любовь и уважение, в особенности когда из них словно начинал струиться какой-то ласковый свет, красивший все его черты. Странен был лоб его, высокий и чистый: его прорезала глубокая, извилистая морщина, начертанная не годами, но неотступными мучительными думами. Обычно его лицо казалось серьезным и сумрачным; но никто не способен был так легко изгладить это первое неприятное впечатление — для этого ему достаточно было только приоткрыть веки и дать выход небесному огню, жившему в его глазах. Человек наблюдательный заметил бы в этом взгляде что-то непостижимое, нечто такое, что заставляло отнести его к высшим, нежели человек, существам. Для людей же обыкновенных взгляд этот казался, смотря по обстоятельствам, то ласковым, то высокомерным: чувствовалось, что он может быть страшным.