Натаниель Готорн - Алая буква Страница 43

— И надеюсь, никогда не будешь носить, дитя мое! — сказала Гестер.

— А почему, мама? — спросила Перл и остановилась, не успев разбежаться.

— Разве буква не появится сама, когда я стану взрослой?

— Беги, дитя, — сказала мать, — лови солнечный луч! Он скоро исчезнет.

Перл пустилась во всю прыть, и улыбавшаяся Гестер увидела, что девочка в самом деле поймала солнечный луч; смеясь, она стояла, залитая сверкавшим потоком света, оживленная и раскрасневшаяся от быстрого движения, Свет, словно радуясь такой подруге, задержался на ребенке до тех пор, пока мать не подошла так близко, что ей оставалось сделать еще лишь шаг, чтобы войти в этот волшебный круг.

— Он сейчас спрячется, — сказала Перл, покачивая головой.

— Смотри! — ответила Гестер, улыбаясь. — Вот я протяну руку и тоже поймаю его.

Но как только она попыталась сделать это, солнечный свет исчез; судя по светлому выражению, игравшему на лице Перл, ее мать могла бы вообразить, что ребенок поглотил этот свет и выпустит снова лишь для того, чтобы он озарил ее путь, когда они зайдут в еще более глухой мрак. Гестер особенно поражала в характере дочери эта свежая, непочатая жизненная сила, эта неизменная бодрость духа. Девочка не была заражена болезнью грусти, свойственной почти всем нынешним детям, наследующим ее вместе с золотухой от душевных неурядиц своих предков. Быть может, эта живость тоже была болезнью — отражением той дикой энергии, с которой Гестер боролась со своими горестями перед рождением Перл. Резвость Перл очаровывала, но это было какое-то сомнительное очарование, придававшее жесткий металлический блеск характеру ребенка. Ей недоставало того, чего иным людям недостает всю жизнь, — горя, которое, глубоко затронув ее, тем самым смягчило бы и сделало способной к сочувствию. Но у маленькой Перл было еще довольно времени впереди.

— Пойдем, дитя мое, — сказала Гестер, глядя на Перл, которая все еще стояла на прежнем месте, в ярких лучах солнца. — Мы сядем немного подальше в лесу и отдохнем.

— Я не устала, мама, — ответила девочка. — А ты посиди и расскажи мне какую-нибудь историю.

— Историю, дитя мое? — спросила Гестер. — О чем?

— Расскажи мне про Черного человека, — ответила Перл, ухватившись за подол матери и полусерьезно, полушаловливо заглядывая ей в лицо. — Как он бродит по этому лесу и носит с собой книгу — большую, тяжелую книгу с железными застежками. И как этот страшный Черный человек протягивает свою книгу и железное перо всякому, кто встречается ему на пути, и заставляет его кровью расписаться в этой книге. А потом ставит клеймо ему на грудь. Ты когда-нибудь встречала Черного человека, мама?

— А от кого ты слышала эту историю, Перл? — спросила мать, узнавая в словах дочери суеверие, распространенное в то время.

— От старухи, которая сидела у камина в том доме, где ты ухаживала за больным прошлой ночью, — ответила девочка. — Она думала, что я сплю, когда рассказывала об этом. Она сказала, что тысячи людей встречали его здесь, расписывались в его книге и вот теперь носят клеймо на груди. Гадкая старая миссис Хиббинс тоже встретила его. И еще старуха сказала, что твоя алая буква, мама, — тоже клеймо Черного человека и что она загорается ярким пламенем, когда ты в полночь ходишь к нему сюда в темный лес. Это правда, мама? Ты ходишь к нему по ночам?

— А разве тебе когда-нибудь случалось проснуться и увидеть, что твоя мать ушла?

— Нет, этого я не помню, — ответила девочка. — Но если ты боишься оставить меня дома одну, можешь взять меня с собой. Я бы пошла с удовольствием! А теперь, мама, скажи мне, есть ли на самом деле такой Черный человек? Ты видела его когда-нибудь? Это его клеймо?

— Оставишь ли ты меня в покое раз и навсегда, если я скажу тебе? — спросила мать.

— Да, если ты скажешь мне все, — ответила Перл.

— Раз в моей жизни я действительно встретила Черного человека! — сказала мать. — Алая буква — его клеймо!

Разговаривая, они зашли в самую глубь леса, где их не мог увидеть случайный прохожий. Здесь они сели на бугре из пышного мха, где столетием раньше высилась гигантская сосна, корни и ствол которой были погружены в мрачную тень, а верхушка поднималась высоко к небу. Место, где они находились, представляло собой лощинку с отлогими склонами, усеянными увядшей листвой; посередине лощины по ложу из опавших и утонувших листьев бежал ручеек. Нависшие над ним деревья местами так низко опускали свои огромные ветви, что преграждали течение и заставляли ручей образовывать водовороты и темные омуты, а там, где вода бежала более стремительно, виднелось русло из гальки и темного искрящегося песка. Следя за течением ручья, мать и дочь еще видели на небольшом расстоянии отблески света на его поверхности, но дальше он терялся среди переплетавшихся древесных стволов и кустарника, а еще дальше был заслонен огромными валунами, покрытыми серым лишайником. Все эти гигантские деревья и гранитные глыбы, казалось, хотели скрыть от постороннего взора путь маленького ручейка. Вероятно, они боялись, что своим неумолчным журчанием он выболтает многое из того, что старый лес хранил в своем сердце, откуда вытекал этот родник, или отразит на гладкой поверхности заводей его сокровенные тайны. И в самом деле, шумливый ручеек, пробираясь вперед, не умолкая, журчал ласково, тихо, успокаивающе, но вместе с тем меланхолично; его песенка напоминала лепет ребенка, который влачит безрадостное детство и не умеет быть веселым в кругу омраченных печалью людей и событий.

— Ах, ручеек! Глупый и скучный ручеек! — воскликнула Перл, послушав немного его болтовню. — Почему ты так печален? Развеселись и перестань все время вздыхать и бормотать!

Но ручеек за свою короткую жизнь среди лесных деревьев увидел столько суровых картин, что не мог не рассказывать о них, а может быть, он больше ничего и не знал. Перл была схожа с этим ручейком; поток ее жизни имел такие же таинственные истоки и струился среди мест, осененных таким же мраком. Но, в отличие от ручейка, Перл беззаботно резвилась и сверкала, оживляя свой путь веселой трескотней.

— О чем говорит этот печальный ручеек, мама? — опросила она.

— Будь у тебя свое горе, ручеек поговорил бы с тобой о нем, — ответила мать, — так же, как он говорит со мной о моем горе! А теперь, Перл, я слышу, как кто-то идет по тропинке и раздвигает ветви. Мне хотелось бы, чтобы ты поиграла одна, пока я поговорю с тем, кто идет сюда.

— Это Черный человек? — спросила Перл.

— Иди играй, дитя! — повторила мать. — Но не заходи далеко в лес. Возвращайся, как только я позову тебя.

— Хорошо, мама, — ответила Перл. — Но если это Черный человек, позволь мне остаться на минутку и посмотреть на него и на огромную книгу, которую он носит под мышкой.

— Иди, глупая девчонка! — нетерпеливо перебила ее мать. — Это — не Черный человек! Ты же видишь его сейчас сквозь деревья. Это — пастор!

— Да, это он! — сказала девочка. — Смотри, мама, он прижимает руку к сердцу! Может быть, пастор вписал свое имя в книгу, и Черный человек поставил клеймо в этом месте? Но почему он не носит это клеймо сверху, как ты, мама?

— Ступай сейчас же, дитя! — воскликнула Гестер Прин. — Успеешь помучить меня в другой раз. Но не заходи далеко. Держись возле ручья, где слышно его журчание.

Девочка, напевая, убежала вниз по течению ручья, стараясь присоединить к его унылому голосу более веселые нотки. Но ручеек трудно было утешить, он по-прежнему невнятно рассказывал какую-то таинственную, очень мрачную историю, а может быть, жалобно предвещал то, что еще должно было случиться в угрюмом лесу. Поэтому Перл, чья недолгая жизнь была уже достаточно омрачена, предпочла порвать знакомство с унылым ручейком. Она принялась собирать фиалки и анемоны, а потом присоединила к ним пурпурные цветы водосбора, которые нашла в расщелинах высокой скалы.

Когда ее похожая на эльфа девочка скрылась из виду, Гестер Прин подошла немного ближе к лесной тропинке, все же оставаясь в глубокой тени деревьев. Она увидела, что священник идет по тропинке совершенно один, опираясь на палку, которую он срезал по дороге. О; выглядел изможденным и слабым; его внешний вид выражал такой полный упадок духа, какого никогда нельзя было заметить в этом человеке на улицах поселка и вообще в тех случаях, когда он знал, что его могут увидеть. Здесь, в полном уединении леса, которое само по себе было тяжким испытанием духа, это уныние печально бросалось в глаза. В его походке чувствовалось полнейшее равнодушие, как будто он не видел, зачем ему делать еще хоть шаг вперед, и был бы рад, — если еще мог чему-то радоваться, — броситься к подножыо ближайшего дерева, лечь там и застыть навсегда. Его засыпали бы листья, а земля, постепенно скопляясь, образовала бы кочку над его телом, не считаясь с тем, теплится в нем еще жизнь или нет. Смерть была чем-то слишком определенным, чтобы желать ее или избегать.