Уильям Фолкнер - Дикие пальмы Страница 43

Он проснулся на восходе, свет был слабым, небеса имели бледно-желтый оттенок, день обещал быть прекрасным. Костер догорел; на противоположной стороне кучки холодного пепла лежали три змеи, неподвижные и параллельные, словно подчеркивая друг дружку, а в быстро набирающем силу свете, казалось, материализовались и другие: земля, которая мгновение назад была всего лишь землей, проявилась в виде неподвижных спиралей и петель, ветви, которые минуту назад были обыкновенными ветвями, теперь стали неподвижными змеевидными гирляндами, а ведь заключенный едва успел встать и подумать о еде, о чем-нибудь горячем, прежде чем отправиться в путь. Но он решил не тратить столько времени на это, потому что в лодке все еще оставалось достаточное количество похожих на камешки предметов, которые женщина с той лодки бросила туда, и потом (подумал он), какой бы ловкой и успешной ни была его охота, он никогда не сможет запасти достаточно для того, чтобы им хватило на дорогу туда, куда они хотят добраться. А потому он вернулся к лодке, подтянул себя к ней, выбрав удлиненный лозой фалинь, вернулся назад к воде, над которой лежал низкий, густой, как вата (хотя и стоящий не очень высоко, стелющийся), туман, в котором даже корма лодки едва виднелась, хотя ее днище почти целиком лежало на островке. Женщина проснулась, зашевелилась. – Нам пора ехать? – спросила она.

– Да, – ответил заключенный. – Ты же не собираешься рожать сегодня еще одного? – Он поднапрягся и столкнул лодку с суши, которая сразу же стала растворяться в тумане. – Дай мне весло, – сказал он ей через плечо, не поворачивая головы.

– Весло?

Он повернул голову. – Весло. Ты лежишь на нем. – Но это было не так, и в течение мгновения, пока суша, островок продолжал медленно исчезать в тумане, который, казалось, окутывал лодку невесомой и неощутимой пряжей, как драгоценный или хрупкий пустячок или бриллиант, заключенный замер не в тревоге, а в том яростном и удивленном бешенстве, которое испытывает человек, увернувшийся от упавшего сейфа, но получивший удар двухфунтовым пресс-папье, стоявшим на нем, и тем невыносимее был этот удар, что он знал – у него не было ни одного мгновения, чтобы избежать его. Он не колебался. Схватив конец лозы, он выпрыгнул из лодки, исчез под водой, пытаясь карабкаться вверх, появился на поверхности, не прекращая карабкаться (так и не научившийся за свою жизнь плавать), нырнул и с трудом потащился к почти исчезнувшему островку, двигаясь сначала почти целиком в воде, потом по ней, как это делал вчера олень, вскарабкался по скользкому склону и упал, задыхаясь и хватая ртом воздух, но так и не выпустив из рук конец лозы.

Первое, что он сделал, оказавшись на суше, это выбрал дерево, которое показалось ему наиболее пригодным (в течение мгновения, когда он звал, что не в своем уме, он решил спилить его крышкой консервной банки), и разжег костер прямо под ним. Потом он отправился на поиски еды. Он искал ее и следующие шесть дней, пока не прогорел насквозь ствол дерева и оно не свалилось, потом ствол должен был прогореть еще в одном месте на определенном расстоянии от основания, а он выхаживал слабенькие непрерывно горящие капризные костерки по краям бревна, чтобы придать ему форму весла, выхаживал их даже по ночам, пока женщина с ребенком (ребенок уже ел, похныкивал, а он отворачивался или даже уходил в лес каждый раз, когда она готовилась расстегнуть выцветший мундир) спали в лодке. Он стал выслеживать пикирующих коршунов и благодаря этому смог найти еще нескольких кроликов и двух опоссумов; они съели нескольких дохлых рыб, отчего у обоих появилась сыпь, а потом начался жестокий понос, и одну змею, которую женщина приняла за черепаху и которая не принесла им никакого вреда, а в одну из ночей, когда шел дождь, он поднялся и натаскал веток, стряхивая с них змей (больше он уже не думал: Это всего лишь еще одна мокасиновая змея, он просто, если на это было время, обходил их, когда они злобной пружиной распрямлялись в его сторону) с тем же привычным чувством собственной неуязвимости, и построил шалаш, а дождь тут же прекратился и больше уже не начинался, и женщина снова ушла в лодку.

Потом в одну из ночей – медленная утомительная работа по приданию бревну формы весла была почти закончена – в одну из ночей он оказался в постели, в своей постели в бараке, было холодно, и он старался закутаться в одеяло, только его мул мешал ему, он тяжело тыкался в него, бодался, пытался улечься рядом с ним на узкую кровать, и вдруг кровать тоже стала холодной и мокрой, и ему захотелось выбраться из нее, но мул не давал ему, удерживая его зубами за ремень, подбрасывая и заталкивая назад в холодную и мокрую кровать, а потом, наклонившись, неторопливо лизнул его лицо своим холодным мягким сильным языком, и он, проснувшись, увидел, что огонь погас, что даже углей не осталось под тем местом, где находилось прежде почти готовое обуглившееся весло, и что-то большое, холодное и мягкое омывает его тело, лежащее на четыре дюйма в воде, потому что нос лодки, привязанный лозой к его руке, раскачиваясь, затащил его назад в воду. Потом случилось что-то еще, что-то стало подталкивать его под коленку (это было бревно, весло), и в тот момент, когда он как сумасшедший рванулся к лодке, он услышал мягкое шуршащее мельтешение, и в тот же миг женщина начала дергаться и кричать. – Крысы! – кричала она. – Здесь полно крыс!

– Лежи тихо! – крикнул он. – Это всего лишь змеи. Можешь ты полежать тихо, пока я найду лодку? – Он нашел лодку, забрался в нее с неоконченным веслом; и опять что-то плотное и мускулистое конвульсивно сжалось под его ногой, но не сделало броска, впрочем, ему это было безразлично, он смотрел в сторону кормы, где была хоть какая-то видимость – слабое поверхностное свечение открытой воды. Работая веслом как шестом, он двигался в этом направлении, отбрасывая в сторону оплетенные змеями ветки, днище лодки тихо повторяло плотные звуки бьющей по нему воды, женщина не умолкая кричала. Наконец лодка вышла на чистое пространство, свободное от деревьев, и теперь он почувствовал, как змеиные тела трутся о его колени, услышал, как они с шуршанием перебираются через планшир. Он завел свое неоконченное весло в лодку и, работая им как совком, стал выкидывать за борт лежащих на днище змей; на фоне мертвенно-бледной воды он увидел еще трех змей, свернувшихся в веревочные спирали, потом они исчезли. – Замолчи! – крикнул он. – Помолчи ты! Жаль, что я не змея, а то я бы тоже убрался отсюда!

Когда бледный и холодный вафельный диск солнца в своем нимбе из тонкой хлопчатой пряжи снова уставился на лодку (заключенный не знал, двигались они или нет), заключенный снова слышал тот звук, который слышал уже два раза и который ему уже было никогда не забыть, – звук неторопливой, неудержимой, чудовищным образом выведенной из состояния покоя воды. Но на сей раз он не мог сказать, откуда идет этот звук. Казалось, волна была повсюду, то наполняясь, то убывая, она была похожа на призрак в тумане, то находилась за многие мили от него, то грозила вот-вот перевернуть лодку; в какое-то мгновение он уже был готов поверить (все его уставшее тело напружинилось и готово было завопить), что вот сейчас лодка вонзится в нее, и своим незаконченным веслом, по цвету я текстуре похожим на обгоревший кирпич, похожим на нечто, выбитое из старого камина, обглоданное бобром и весящее двадцать пять фунтов, он раскрутил лодку и услышал, как звук умер где-то впереди него. Потом что-то с ужасным шумом загрохотало над его головой, он услышал человеческие голоса, звон колокола, а потом и этот звук затих, и туман рассеялся, словно разбилось разрисованное морозом стекло, и лодка оказалась на залитой солнцем коричневой воде почти борт о борт и приблизительно ярдах в тридцати от парохода. Палубы его были битком забиты мужчинами, женщинами и детьми, которые стояли и сидели подле и в окружении разрозненной наскоро собранной домашней мебели, они скорбно и молча смотрели на лодку, пока заключенный и человек с мегафоном на мостике говорили друг с другом, обменивались еле слышными за грохотом реверсируемой машины криками и возгласами:

– Ты что, черт побери, хочешь делать? Жизнь, что ли, надоела?

– В какой стороне Виксберг?

– Виксберг? Виксберг? Причаливай и поднимайтесь на борт.

– А лодку вы возьмете?

– Лодку? Лодку? – Из мегафона раздались проклятия, в ответ понеслись рокочущие раскаты богохульств, перемежающиеся с названиями детородных органов – гулкие, пустые, бестелесные, словно их выговаривали вода, воздух, туман, которые грохотали этими словами, а потом, без всякого вреда для кого-либо, не оставив нигде ни шрама, ни оскорбления, забирали их обратно. – Если я буду брать на борт каждую вонючую консервную банку, в которой плавают тут всякие сучьи дети, всякие водяные крысы, то у меня и для лотового места не останется. Поднимайтесь на борт? Ты что думаешь, я здесь буду стоять на застопоренной машине до второго пришествия?