Джордж Элиот - Мельница на Флоссе Страница 43

Глава II РОЖДЕСТВО

Добрый старый дедушка Мороз с белоснежными волосами и румяным лицом как нельзя лучше выполнил в ту зиму свои обязанности и, чтобы еще сильнее оттенить тепло и яркий огонь — его богатые рождественские дары, — преподнес вместе с ними холода и снег.

Снег лежал вокруг усадьбы и на берегу Рипла волнами, нежными, как щечки ребенка; он покрывал покатые крыши, четкой линией окаймляя фронтоны и еще сильнее подчеркивая их сочный темно-красный цвет; он пригибал к земле ветви лавров и елей, пока не падал, вспугнув тишину; он облекал белым покровом разрытое поле репы, где черными пятнами выделялись неподвижные овцы. У ворот намело огромные сугробы, и оставленные нерадивым хозяином животные точно окаменевали в «застывшей скорби». Ни блеска, ни тени, небо — сплошная бледная пелена, нигде ни звука, ни движения, и только темная река, не прервавшая бега, стонет, как само неутешное горе. Но, погружая природу в это жестокое оцепенение, дед Мороз улыбался в усы — ведь он думал этим сделать жарче огонь семейного очага, сочнее все краски в доме, желаннее теплый аромат праздничного обеда; он хотел подвергнуть людей сладостному заточению, которое еще более укрепит извечные узы родства и сделает радость на лицах близких милее, чем свет утренней Звезды. Оп вряд ли оказал благодеяния бездомным, вряд ли вспомнил о домах, где очаг горит не слишком жарко и где совсем не готовили праздничного обеда, о домах, где лица людей не светятся радостью, а омрачены тучами безысходной нужды. Но добрый старик был преисполнен самых благих намерений, и если он не владел секретом, как оделять дарами всех поровну, виноват в этом его отец. Время, которое, пусть все с меньшим и меньшим успехом, еще и поныне скрывает эту тайну в своем могучем медленно бьющемся сердце.

И все же, хотя после разлуки все в доме было Тому особенно мило, первый день рождества показался ему почему-то не таким радостным, как в прежние годы. На остролисте было не меньше ягод, чем всегда, и они с Мэгги ничуть не хуже, чем раньше, украсили окна, каминные решетки и рамы картин гирляндами из его ветвей, густо усыпанных красными ягодами, и покрытого черными ягодами плюща. После полуночи под окнами, как обычно, раздалось пение — райское пение, чудилось Мэгги, хотя Том презрительно утверждал, что это всего-навсего Пэтч, старый псаломщик, и церковный хор; ее охватывал благоговейный трепет, когда она просыпалась под эти песни, и люди в простых фланелевых блузах уступали в ее воображении место ангелам, отдыхающим на разверстом облаке. Ночные песнопения помогли, как и всегда, с самого утра создать особое, приподнятое настроение в доме, и когда время подошло к завтраку, из кухни запахло свежими гренками и элем; любимый рождественский гимн, зеленые ветви и краткая проповедь сделали особенно праздничной церковную службу; а когда Мэгги и Том с родителями вернулись из церкви и, отряхнув с ног снег, вошли в гостиную, лица тетушки и дядюшки Мосс и их семерых детей сияли так ярко, как огонь в камине. Плум-пудинг удался таким же красивым и пышным, как всегда, и на нем горели мистические голубые огоньки, словно его с опасностью для жизни пришлось выхватывать из адского пламени, куда его упекли страдающие несварением желудка святоши; десерт был ничуть не хуже, чем обычно: золотые апельсины, коричневые орехи, прозрачно-желтый яблочный мармелад и темно-красная пастила из слив, — ничто не отличало нынешние рождественские праздники от прежних; пожалуй, в этом году было даже лучше, чем когда бы то ни было, кататься на льду и играть в снежки.

Рождество искрилось весельем, но о мистере Талливере вы бы этого не сказали. Он сердился на весь свет, готов был каждую минуту взорваться, и хотя Том был полностью на стороне отца и разделял его обиды, он не мог не испытать того же тяжелого чувства, которое охватило Мэгги, когда, с появлением десерта, мистер Талливер, все больше и больше распаляясь, стал жаловаться на своих врагов. Мысль, что на свете столько мошенников и что взрослым трудно обойтись без ссор, мешала Тому отдать должное орехам и наливке. Том не любил заводить ссору, если ее нельзя было разрешить честной дракой, из которой он имел все шансы выйти победителем; поэтому раздраженный тон отца вызывал в нем чувство неловкости, хотя он даже самому себе не признался бы в этом и уж никоим образом не поставил этого в вину отцу.

На сей раз воплощением зла, с которым мистер Талливер решил померяться силами, был мистер Пиварт, владелец земель вверх по Риплу, — ведь он вздумал заняться орошением, используя водные ресурсы реки, что являлось, или явится, или должно явиться (ведь известно — вода есть вода) посягательством на законные права мистера Талливера. Дикс, хозяин мельницы на Рипле, был лишь жалким подручным у нечистого, по сравнению с Пивартом. Арбитраж быстро его образумил, советы Уэйкема не очень-то пошли ему на пользу; да, Дикс, можно сказать, младенец по части Законов. Гнев мистера Талливера на Пиварта был так велик, что его презрение к бывшему, ныне поверженному противнику приобрело характер дружеской привязанности. Сегодня всю его мужскую аудиторию составлял мистер Мосс, который, по его собственным словам, ничего не смыслил в мельницах и соглашался с мистером Талливером априори, на том основании, что был его родственником и должником; но мистером Талливером руководило не пустое стремление доказать слушателям свою правоту — вовсе нет, ему просто нужно было облегчить душу. Добрый мистер Мосс изо всех сил старался не задремать, хотя от непривычно сытного обеда его неодолимо клонило ко сну; зато миссис Мосс, живо интересовавшаяся всем, что касалось брата, слушала его и вставляла словечко, когда ей позволяли это ее материнские обязанности.

— Пиварт? Это новое имя в наших краях — да, братец? — заметила она. — У него при отце здесь земли не было, да и позже, когда я жила здесь с тобой до замужества.

— Новое? Еще бы не новое, — произнес мистер Талливер, сердито подчеркивая последнее слово. — Дорлкоутская мельница переходила у нас от отца к сыну лет сто с лишком, и никто никогда не слыхал, чтобы на реке были какие-то Пиварты. А потом явился этот господин, и мы глазом моргнуть не успели, как он купил ферму Бинкома, даже не торгуясь. Но я покажу этому Пиварту… — добавил мистер Талливер, осушая стакан, в уверенности, что выразил свои намерения как нельзя более ясно.

— Тебе ведь не придется судиться с ним, братец? — спросила миссис Мосс с некоторым беспокойством.

— Уж не знаю, что там придется делать мне, а вот что ему солоно придется со всеми этими его запрудами да орошением — это я знаю, коли есть на свете закон, который стоит за правое дело. Мне доподлинно известно, кто тут всему корень: это Уэйкем его подуськивает. Уэйкем говорит ему, что его за это к суду не притянут, да ведь не один Уэйкем в законах понимает толк. Оно верно, его обойти — большой мошенник нужен, так можно и такого отыскать, что получше Уэйкема все ходы и выходы в суде знает; ведь вот проиграл же он дело Брамли. Мистер Талливер был человек отменной честности и гордился этим, но он считал, что в суде справедливости можно добиться, лишь наняв самого ловкого мошенника, которому ничего не стоит обвести вокруг пальца мошенника менее искусного. Суд — это своего рода петушиный бой, где попранные права честного человека могут быть восстановлены только в том случае, если он поставит на боевого петуха с самым Задорным нравом и самыми крепкими шпорами.

— Гор не дурак, этого ты мне не говори, — с вызовом продолжал мистер Талливер, словно бедная Гритти пыталась оспаривать таланты этого юриста, — да только рядом с Уэйкемом он слабоват. А вода — вещь особая, ее вилами не подцепишь. Недаром эти дела так по вкусу нечистому и законникам. Оно, конечно, ясно с водой, что правильно, что неправильно, надо только без обмана; ведь река есть рока, и коли у тебя мельница, тебе нужна пода, чтобы вертеть колесо, и нечего мне доказывать, что это орошение и всякие там глупости не остановят моих жерновов, я не хуже их воду знаю. Толкуют мне тут про инженеров! Всякий дурак поймет, что мне от Пивартовых запруд один вред. Но уж коли они инженеров мне тычут, я и сам могу Тома к этому делу определить — уж он там побольше смысла найдет, чем они.

Услышав, какие у отца планы, Том с беспокойством оглянулся и неосмотрительно выдернул погремушку у самой младшей из семейства Моссов, которую он забавлял; поскольку эта особа прекрасно знала, чего она хочет, она немедленно выразила свои чувства пронзительным воплем, и умиротворить ее не могло даже возвращение погремушки, так как юная девица, по-видимому, считала, что это не снимает нанесенной ей обиды. Миссис Мосс поспешила с ней в другую комнату и поделилась с сопровождающей ее миссис Талливер своим глубоким убеждением, что милая крошка имела основательную причину для крика, и те, кто полагает, будто вопли ее вызваны утратой игрушки, глубоко заблуждаются. Когда совершенно законное возмущение младенца утихло, миссис Мосс заметила, взглянув на невестку: