Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро Страница 43

И, окутавшись облаком государственной тайны, он заключил:

– Это вопрос большой политики, дорогой мой сеньор.

Натарио встал.

– Значит…

– Impossibilis est,[93] – сказал секретарь. – Впрочем, прошу вас верить, сеньор священник, что лично я как частное лицо возмущен этой заметкой. Но как представитель власти я обязан защищать свободу печати… Однако вы можете быть уверены – и передайте это всему нашему клиру, – что у католической церкви нет более преданного сына, чем я, Гоувейя Ледезма. Но я ищу религии либеральной, гармонирующей с прогрессом, с наукой… Таковы мои убеждения. Я всю жизнь проповедовал их вслух, и в печати, и в университете, и в обществе. Так, например, я нахожу, что нет на свете более возвышенной поэзии, чем поэзия христианства! Я восхищаюсь папой Пием Девятым, это крупная фигура! Достойно сожаления, что он не хочет встать под знамя цивилизации! – И Биби, весьма довольный этой фразой, повторил ее: – Да, достойно сожаления, что он не хочет встать под знамя цивилизации… «Силлабус» невозможен в век электричества, сеньор священник! Истина в том, что мы не имеем права преследовать судебным порядком газету только за то, что в ней опубликовано несколько выпадов против духовных лиц; и мы не можем, считаясь с интересами большой политики, повторяю, не можем обострять отношения с доктором Годиньо. Вот что я думаю по этому поводу.

– Сеньор секретарь… – сказал Натарио, кланяясь.

– Ваш покорнейший слуга. Так вы не хотите выпить чашечку чая?… Как поживает наш почтенный декан?

– Его преподобие последнее время, кажется, опять страдает головокружениями.

– Сочувствую от души. Выдающийся ум! Знаток латыни… Осторожно, тут ступенька!

Натарио побежал в собор, спотыкаясь от волнения, громко и злобно что-то бормоча. Амаро прохаживался по галерее, заложив руки за спину; глаза у него запали, лицо постарело.

– Ну что? – спросил он, торопливо идя навстречу Натарио.

– Ничего!

Амаро стиснул зубы; и по мере того как Натарио в великом возбуждении пересказывал ему свой разговор с секретарем, – и как он с ним спорил, и какие аргументы приводил, а тот трещал языком и ничего больше, – лицо соборного настоятеля все мрачнело и мрачнело; он в бешенстве выдирал кончиком зонта траву, росшую в трещинах каменных плит.

– Пустобрех! – заключил падре Натарио, махнув рукой. – Нет, на власти надеяться нечего. Это бесполезно. Теперь Либерал будет иметь дело со мной, падре Амаро! Я сотру его с лица земли, падре Амаро! Я сделаю это сам!

С того воскресенья Жоан Эдуардо ходил по Лейрии победителем: его статья наделала много шума. Было продано восемьдесят номеров сверх подписки, и Агостиньо слышал, что в аптеке на Базарной площади все говорили в один голос: «Либерал знает о долгополых всю подноготную, и вообще видно, что это малый с головой».

– Ты, брат, просто гений! – сказал Агостиньо. – Теперь пиши вторую статью.

Жоан Эдуардо был страшно доволен скандалом, который вызвала его заметка.

Он вновь и вновь перечитывал статью с гордостью почти отцовской; если бы не страх восстановить против себя Сан-Жоанейру, он бы ходил по лавкам и громко говорил: «Я автор! Заметка написана мной!» Он начал сочинять следующую корреспонденцию, поистине свирепую, и уже придумал для нее заглавие: «Дьявол в личине отшельника, или Лейрийское духовенство и XIX век».

Доктор Годиньо встретил его на Базарной площади и снизошел до того, что остановился поговорить с ним:

– Да, статья всех взбудоражила. Вы просто демон! Как отделали Брито! А я и не знал… Говорят, жена старосты очень и очень недурна…

– Ваша милость не знали?

– Не знал! И оценил вашу сатиру. Нет, вы просто демон! Но я велел Агостиньо напечатать это как заметку. Сами понимаете… Мне не годится вступать в новые драки с клерикалами. К тому же моя жена боится божьей кары… Она женщина, а женщинам приличествует быть набожными! Но про себя, в душе, я очень ценю… Особенно удался Брито. Этот прохвост хотел во что бы то ни стало провалить меня на прошлых выборах. Да, кстати! Ваше дело улаживается: в следующем месяце вы получите место в Гражданском управлении.

– Ах, сеньор доктор… Ваша милость…

– Не за что, не за что! Вы заслужили!

Жоан Эдуардо пошел в контору, трепеща от радости. Нунеса Феррала не было. Конторщик не спеша очинил перо, начал переписывать начисто какую-то доверенность, но вдруг схватил шляпу и побежал на улицу Милосердия.

Сан-Жоанейра в одиночестве шила у окна. Амелия уехала в Мореная. Не успев войти, Жоан Эдуардо закричал:

– Знаете, дона Аугуста! Я только что разговаривал с доктором Годиньо. Он говорит, что в следующем месяце я получу место…

Сан-Жоанейра сняла очки, уронила руки на колени.

– Да что вы говорите?

– Это точно! Точно! – И конторщик тер ладони, нервно посмеиваясь от радости. – Привалило счастье! Так что теперь, если Амелиазинья согласна…

– Ах, Жоан Эдуардо! – проговорила Сан-Жоанейра, переведя дух. – Вы снимаете большую тяжесть с моего сердца!.. Я-то уж думала… Даже спать не могла!

Жоан Эдуардо почувствовал, что речь пойдет о заметке. Он отнес свою шляпу в угол, положил ее на стул и снова подошел к окну, заложив руки в карманы.

– Отчего же?

– Из-за этой бессовестной статьи в «Голосе округа». Ну, что вы скажете?! Ведь это клевета! Ох! Я на десять лет постарела!

Жоан Эдуардо писал свою заметку в припадке ревности, единственно с целью «подвести под обух» падре Амаро; он совсем не подумал, что доставит неприятность обеим дамам, и теперь, видя слезы на глазах у Сан-Жоанейры, уже почти раскаивался в том, что сделал. Он уклончиво ответил:

– Да, черт их знает… Я читал.

И, желая использовать волнение Сан-Жоанейры в интересах своей любви, он продолжал, придвинув свой стул поближе к ней:

– Мне не хотелось говорить об этом, дона Аугуста, но… Знаете, Амелиазинья держала себя уж слишком непринужденно с соборным настоятелем… И Либаниньо, и обе Гансозо это видели; даже сами того не замечая. Они могли где-нибудь сболтнуть, и вот уже пошло-поехало… Я-то понимаю, что бедняжка не думала ни о чем плохом, но… Ведь вы знаете Лейрию, дона Аугуста. Сколько ехидства!

Тогда Сан-Жоанейра сказала, что будет говорить с ним, как с родным сыном: она расстроилась главным образом из-за него, Жоана Эдуардо. Ведь он мог поверить, расторгнуть помолвку… Сколько горя! Но она как порядочная женщина, как мать может положа руку на сердце сказать: между Амелией и священником не было ничего, ровным счетом ничего! Просто у бедной девочки общительный характер… А падре Амаро так обходителен, добр… Она всегда говорила: его милые манеры не могут не подкупить…

– Это верно, – прошептал Жоан Эдуардо повесив голову и кусая ус.

Сан-Жоанейра, глядя конторщику в глаза, легонько прикоснулась рукой к его колену:

– И вот что. Может мне и не следовало бы это говорить, но девочка по-настоящему любит вас, Жоан Эдуардо.

У конторщика сердце запрыгало от волнения.

– А я-то! – сказал он. – Вы же знаете, дона Аугуста, я люблю ее без памяти… И что мне эта статья!

Тогда Сан-Жоанейра вытерла глаза передником. Ах, она так рада! Она же всегда говорила: второго такого сердца нет во всей Лейрии!

– Ведь я вас, как сына, люблю!

Жоан Эдуардо был тронут.

– В чем же дело? Сыграем свадьбу, и все они прикусят языки…

Он встал и произнес с шутливой торжественностью:

– Сеньора дона Аугуста! Я имею честь просить руки вашей дочери.

Она засмеялась, а Жоан Эдуардо, в порыве сыновних чувств, поцеловал ее в лоб.

– Поговорите сегодня же с Амелиазиньей, – сказал он, уходя. – Я приду к вам завтра, и конец всем печалям…

– Благодарение господу Богу! – воскликнула Сан-Жоанейра, снова принимаясь за шитье со вздохом глубокого облегчения.

Как только Амелия вернулась из Моренала, Сан-Жоанейра, накрывавшая на стол, сказала ей:

– Здесь был Жоан Эдуардо.

– А!

– Мы с ним поговорили…

Амелия молча складывала свой шерстяной шарф.

– Он жаловался…

– На что? – спросила она, краснея от стыда.

– На что? На то, что в городе много болтают об этой статье. Все задают один вопрос: кто эти «неопытные девушки», о которых говорит газета? Ответ только один: кому же и быть, как не дочке Сан-Жоанейры с улицы Милосердия! Бедный Жоан говорит, что места себе не находил… Но по своей деликатности он молчал… И наконец…

– Да что же я-то могу сделать, маменька? – вскрикнула Амелия. Глаза ее вдруг налились слезами: слова матери бередили ее душу, как капли уксуса, жгущие открытую рану.

– Я говорю все это к твоему сведению! Поступай как знаешь, дочка. Конечно, это клевета! Но тебе известно, как злы люди… Могу сказать одно: он не верит газете. Это больше всего меня беспокоило! Ужасно! Я ни одной ночи не спала… Но нет: он говорит, что плюет на эту статью, что он любит тебя по-прежнему и хочет поскорей сыграть свадьбу. Дело твое… А только я бы уже давно обвенчалась, чтобы заткнуть им всем рты. Знаю, ты в него не влюблена. Я знаю. Но это вздор! Любовь придет потом. Жоан – хороший человек, скоро он получит место…